— Ты не виновата, не плачь… Ты не виновата… Это они виноваты, я их ненавижу… А тебя люблю. Тебя и Юрочку. Ты не виновата, сестра, ты не…
Рука упала и безжизненно свесилась с кровати. Аппарат, мерно отсчитывающий пульс, противно запищал на высокой ноте. На плачущую Тому равнодушно взирали сухие безжизненные глаза…
Все лето — похороны, девять дней, похороны, девять дней, похороны, сорок дней, девять дней, сорок дней, сорок дней… На Надюшины девять дней, девятого июля, ей должен был исполниться двадцать один год. Но, равно как и на ее похороны, пришло лишь несколько человек: завести друзей несчастной девочке не удалось из-за маниакально настроенных родителей, а многочисленные однокурсники почти все разъехались кто куда — лето в разгаре. Те, кто все-таки пришел, откликнувшись на слезные Тамарины мольбы, не все даже знали Надюшу при жизни…
Жизнь остановилась. Впасть в былую "спячку" Тамаре не позволили Ирочка и Саша Безродных. Только они были рядом в эти страшные дни, только они помогали и поддерживали Тому, не давая сойти с ума. Влад объявился было накануне Юрочкиного дня рождения, но, услышав страшные новости и пообещав посильную помощь, вдруг исчез и не появлялся до конца лета. Откуда только сила воли взялась — три месяца обходиться без Тамариных услуг?!
Влад
Что происходит? Почему так? Ведь он не получает уже былого кайфа от близости с Тамарой. Уже не сплетаются в причудливые узоры струйки крови на его ногах, уже не захлебывается от боли жертва. Правда, кровь и сейчас появляется каждый раз после близости, но это уже не та кровь — не былые ручейки, а лишь небольшие пятнышки на простыне, словно пародия на былое блаженство… Казалось бы, после такой метаморфозы он должен охладеть к Тамаре, как к прочим своим многочисленным любовницам. Но — вот ведь что странно — он все больше привязывается к ней. Если раньше он получал небывалое физическое наслаждение, особенно кайфуя от ее страданий, равно как и рабской услужливости и готовности страдать ради удовольствия любимого, то теперь, не имея возможности удовлетворять садистские склонности, он получал наслаждение от другого. Ныне, когда она совершенно откровенно называла его "обузой", когда перестала радоваться возможности "усладить господина", а, напротив, всячески показывала, что дарит ему возможность насладиться своим восхитительным телом сугубо из милости, дабы не подох где-нибудь под забором, как бездомная собака, он получал не только физическое удовлетворение, но и моральное. Ему не приходило больше в голову пытаться унизить Тамару или же намеренно причинить ей боль, напротив, теперь он старался причинить ей как можно меньше боли своим немалым Монстром. Больше того, он даже старался доставить ей удовольствие, подолгу лаская ее перед близостью. Но все было тщетно — Тамара стала похожа на Снежную королеву: такая же холодная и неприступная, лишь из жалости к просителю одаривающая его вниманием. Он осыпал ее ласковыми словами, носил цветы чуть не корзинами, но цветы на его глазах отправлялись в мусорное ведро со словами: "Не трать деньги, ты меня не купишь". На многочисленные признания в любви (весьма, впрочем, своеобразные) Тома лишь кривилась: "Не старайся, не мучайся, получишь ты свою порцию, обуза. На, только быстренько — у меня встреча с клиентом через час, а мне еще туда добраться надо"… Она даже не пыталась скрыть, как неприятен ей Влад, как устала она от его нытья: на, возьми, только не ной, ради Бога!
Ему уже недостаточно стало лишь удовлетворить голод и бежать по делам ли, к очередной ли подружке. Ему хотелось быть с Томой как можно дольше, хотелось проводить в ее обществе не полчаса, а целую ночь, а то и вообще жить бы с ней вместе, чтобы опостылевшая Любаша оказалась вдруг лишь страшным сном… И, когда случалась оказия переночевать у Тамары, он слезно просил-умолял позволить ему остаться с ней до воскресного вечера, пока ее родители не вернуться с дачи. Ведь они одни в квартире, никто не мешает Владу наслаждаться не только Тамариным по-прежнему восхитительным телом, но и возможностью пообщаться с ней на отвлеченные темы, ведь даже ребенок не путается под ногами, предусмотрительно отправленный на дачу. Но его мольбы оставались безответны — Тома была неумолима: получил порцию десерта и до свидания, чао, бамбино.
Владу было нелегко перенести даже, казалось бы, такую малость, как факт, что Тома перестала называть его как-либо. Хоть по телефону, хоть при встрече она обращалась к нему просто "Ты". И это ранило, пожалуй, больше всего остального. Теперь ему оставалось только вспоминать, как любила когда-то Тамара ласкать его, теребить короткие русые волосы… Однажды Влад спросил ее:
— Заинька, а почему ты перестала называть меня Владичкой? У тебя это так замечательно получалось, так ласково и эротично…
Ответ прозвучал сухо и без намека на шутку:
— Потому что Владичка умер. Остался только ты.
Сначала Влад думал, что это очередная игра. Сперва они играли в господина и рабыню, теперь — наоборот, в госпожу и недостойного возлюбленного. Но нет, вскоре он понял, что это вовсе не игра. Увы, он переиграл, переусердствовал, и в результате испортил гениально затеянную и почти доведенную до конца аферу со второй женой. Ведь он безошибочно провел подготовительный этап, он очень ловко, можно сказать, даже профессионально влюбил в себя невинную девочку и много лет без зазрения совести пользовался ее любовью, уверенный, что отныне так будет всегда. Ан нет, где-то он допустил ошибку, где-то лоханулся, раз так тщательно выстроенная пирамида рухнула, превратившись в развалины. Эх, если бы только не выкатилось злополучное кольцо, все было бы совершенно иначе, никогда бы не закончилась его власть над Тамарой!
Ему неоднократно приходила в голову мысль развестись с Любашей и жениться на Тамаре. Его уже давно тошнило от рыжей толстой развратницы. Грубая, крикливая, непозволительно пошлая базарная баба — да разве ее можно сравнить с маленькой, чуть округлившейся после родов, что лишь добавило очарования, такой обаятельной и милой, по-домашнему уютной Тамарой? Их даже внешне нельзя было сравнивать — Тома неизменно была неизмеримо выше и достойнее его отвратной супружницы. А уж если сравнивать постельные дела, то тут уж Тамаре и вовсе не было равных, а в сравнении с Любкой — так уж тем более. Любку он по-прежнему сравнивал лишь с бездонной деревянной бочкой, да и в этом сравнении неизменно выигрывала бочка: пусть бы он вогнал в Монстра уйму заноз, не получив ни грамма удовольствия, зато избежал бы необходимости гладить и ласкать целюлитные жировые складки, целовать отвратительные толстые губы. Пфу, при воспоминании о супруге почему-то все время хотелось отплевываться… К тому же бочка не кричит без конца хриплым прокуренным голосом: "Еще, еще!".
