— Чтобы изменять жене, надо сначала жениться. — Поднял с пола футболку, помял в руках, а потом натянул ее на себя, словно выхода другого не было.
— Ну, вот. Как я и говорила. Спектакль, — равнодушно констатировала Катя.
— Мой спектакль, но твой сценарий — сделать свои выводы, не спросив меня. Как всегда. Сама все решила, сама все придумала, сама с собой поругалась. Не зря Денис Алексеевич всегда говорит: бабы дуры не потому что дуры, а потому что бабы.
— Вообще-то, это твоя мама сказала моей маме. — Даже тут вспылить не получилось. Ни одной искорки в ней не осталось, говорила, как камни ворочала.
— С прискорбием должен признать… — сделал многозначительную паузу, не сильно отличаясь от Катьки по громкости тона и резвости. — Да какая разница, что и кто сделал или сказал. Главное, чего не сделала ты, вернее, чего так и не сказала. Я все ждал, что ты сделаешь хоть что-то… скажешь хоть слово… дашь понять, что все происходящее между нами для тебя имеет значение. Ты позвонила, но совсем не для этого. И сегодня приходила не для этого.
— Все сказал? — резко спросила она, откуда-то вдруг набравшись жесткости. — Ты брачный договор подписал. У меня на глазах. Знал, что это меня больно ударит. И все равно подписал. Прекрасно понимая, что ты делаешь и к чему все это приведет.
— Тебя даже это не отрезвило.
— Ты все грани перешел. — Снова стало трудно говорить. — С этим договором… так нельзя играть чувствами. Я понимаю, зачем ты сделал это. Но это слишком. Лучше бы ударил. Хотел отрезвить? Надо было пощечину дать, но не менять меня второй раз на Адочку. Это больнее.
— Я невозможно счастлив, что ты наконец это поняла. Что в чувства не играют, что любовь не игрушка, что с людьми нельзя играть как с куклами. Нет, ты можешь делать это с кем угодно, если тебе хочется, но только не со мной. Со мной — нет, и я тебе этого никогда не позволю.
— Замолчи. Не тебе это говорить. — Начала торопливо застегивать пуговицы. Справилась с парочкой верхних и бросила. — Сдвинулась в угол дивана, привалившись боком к подлокотнику, в попытке найти хоть какую-то опору.
— Тебе очевидно нужен кто-то другой, не я. Не такой, как я. С другим тебе будет лучше. Может быть с тем, кто будет терпеть твои выходки и об кого ты постоянно будешь вытирать ноги. Может быть… — говорил, хотя самому становилось мерзко от одной мысли о ней и другом мужчине. Тогда к горлу подкатывала острая тошнота. — Но я в таком существовать не смогу. А со мной тебе плохо. Ты страдаешь, я же вижу, знаю. Но не хочу, чтобы ты страдала. Не хочу… — качнул головой и вздохнул поглубже. Шагнул, как будто собирался сесть в кресло, но остановился. — Давай признаем, что наши отношения были ошибкой. У нас не получилось. Мы не смогли. Хочешь, это будет звучать, как «я не смог, у меня не получилось».
— Дима… — прошептала она и схватилась за голову.
— Правда. Тебе так будет легче. Можешь валить все на меня.
Катерина в ответ только замотала головой.
— Ты все это время воевала со мной. Или с собой? Хотела отомстить? Ну, скажи. — Не дождался ответа. — Ты победила. Ты молодец. Хотела сделать мне больно. У тебя получилось, — говорил без злости и досады, так и не научившись на нее злиться. Сейчас был не в состоянии что-то подобное испытывать. — Я поздно понял тебя. Ты прости меня за это. Твою боль, твои мучения. Но ты сумела донести. — Он не говорил, что ему сейчас больно, не произносил таких слов, но Катя увидела это в его лице, когда посмотрела на него. Услышала в голосе, так трудно он говорил. Не говорил, а выдавливал из себя слова, прерываясь на тяжелые вздохи.
— Любить очень трудно, да, Дима? Особенно, когда не получаешь в ответ того, что хочешь.
Он горько улыбнулся:
— Да. Невыносимо. Когда ожидания и мечты расходятся с реальностью.
— И особенно, когда все вокруг тебя считают ребенком. Шестнадцатилетним ребенком, который, вроде как не должен знать, что такое любовь и нуждаться в ней не должен. Не должна… Я же маленькая девочка, а ты взрослый. И всем смешно… маме, папе, брату, тебе. Это же просто увлечение, блажь, дурь, придурь. Это же пройдет, да? Должно пройти. У всех проходит. И я тоже смеюсь. И никто не знает, как я все это пережила на самом деле — твой отказ, и эти два года… пока ты встречался с другой. Ты с ней встречался, спал, трогал ее, целовал. Ее, а не меня. Я же всего лишь шестнадцатилетняя придурь. У меня нет шанса на любовь. Это у вас, у взрослых, все по-настоящему, а у меня как будто нет. Меня почему-то можно обидеть и любовь мою можно обесценить и растоптать. И никто не знает, как я это пережила, никто не понимает. Всем смешно. Мама бы поняла, наверное… если бы я жаловалась, уливаясь слезами. А я так не умею. Ужасно не люблю признаваться, что у меня что-то не получается. Я не мстила. Но я очень хотела, чтобы ты все-таки понял, как это больно и трудно. Это совсем не просто и неважно сколько тебе лет — шестнадцать, восемнадцать или двадцать восемь. Когда тебя разрывает изнутри. От боли. От понимания собственной ненужности.
Она хотела, чтобы он понял, как бывает больно любить по-настоящему. Очень хотела, чтобы Дима когда-нибудь это все-таки понял.
— Ты меня прости. За все. Что было не так и не по-твоему, Катенька. Прости.
Она отвернулась, слизнула с губ слезу, вытерла мокрую щеку. Не хотела при нем плакать. Сейчас это вообще не нужно. Стены еще вибрируют от стонов. Тело уже знобит от страха расставания. Их не смогли объединить чувства, но их связала боль. Теперь одна на двоих, такая сильная и осязаемая. Почему-то любовь не смогла связать их так, как сейчас связывала боль, которая теперь не нуждалась в объяснении и словах. Она читалась в лицах, в изломанных неловких позах. Они ею дышали, как отравленным воздухом. Дышали, понимали, пропитывались. Ничего у них, кроме этой одной на двоих боли, не осталось.
Катерина, вздохнув, снова повернула к нему голову.
— И ты меня прости, Димочка. За все. Что было не так и не по-твоему, — повторила его слова. Зачем искать новые, если эти сейчас самые правильные. Отвернулась, потому что слезы полились градом. Легкие, свободные, безвкусные. И никак их не остановишь.
Теперь они уравнялись. Всегда были такие разные, а теперь стали одинаковые. Впитавшие горечь, любовь и наслаждение друг друга. Испытавшие все человеческое и нечеловеческое. Сбросившие маски, доспехи и оружие. Обессилевшие. Ослабевшие от неожиданных признаний, которые начались с оглушающих барабанных ритмов надрывного крика, а закончились тихим шелестом слов.
— Иди, Катенька, — тяжело сказал он, не решаясь подходить. Знал, стоит ему притронуться к ней, все начнется с начала. — Иди. Тебе нужно уехать домой. Ты должна сейчас уехать.
