— Ну, это к лучшему. Ты не говори ему, Гер, зачем я приходила…
— Малодушничаешь?
— Есть такое дело! — невесело усмехнулась в ответ.
— Эх! — вздохнул мажорчик. — А я похвалиться так и не успел…
— Чем?
Герка тихо рассмеялся:
— Да я батю разыграл знатно.
Даринка улыбнулась, поощряя рассказчика. Герка доверительно наклонил голову:
— Это я ему напел, что у тебя нерушимые принципы и ты только после месяца — двух, то есть после серьезной проверки чувств в постель пустишь. А раньше — ни — ни!
Даринка рассмеялась:
— Так вот оно что… Стоял на страже моей добродетели?
— Неа! — вздохнул Герман и шкодливо поморщился: — Опасался всерьез, что батя облажается. Он же у нас школяр старой школы — берет напором, а не мастерством…
Глава 29
И все же задумчивая и серьезная уходила от Егорова Даринка. Потому что нельзя то, что сегодня так счастливо и почти безболезненно разрешилось, считать обычным. Такие подарки судьбы нужно ценить, потому что, принимать их, как должное, — глупо. Эта мысль появилась страшной лавиной — ниоткуда — и накрыла с головой. Горянова, Горянова! А ведь вся эта история достаточно легко могла обернуться трагедией. Не той, яркой трагедией, что более привычна нашему воображению, но обыденной, длящейся целую жизнь, полную горьких сожалений… Жизнь не с тем.
На пороге Даринка по-матерински, в щечку, поцеловала Герку, еще раз нежно потрепав по его красивой белокурой голове. Да и задержала руку, чтобы погладить его чистое, такое повзрослевшее лицо.
— Спаситель мой… Какое счастье, Гер, что ты случился в моей жизни… — выдохнула с невероятной нежностью.
Тот сглотнул с трудом и смотрел на нее серьезно, сведя брови. Секунд семь смотрел. Но потом умилительно подкатил глаза и покачал головой:
— Иди уже, горюшко ты мое, родственное! А то папка протрезвеет ненароком и побежит возвращать…Я ж не сдюжу…
— Иду… — послушно кивнула Горянова, но не удержалась и выдала:- Кому ж ты такой достанешься? Ты ж не парень — ты ж золото!
Герка саркастически хмыкнул:
— Ну, если золото, то тогда Центральному хранилищу ЦБ РФ, — а потом наклонился вперед, к Даринкиному лицу близко, и сказал так, как говорят только с очень дорогими людьми — трепетно: — Ты сама не страдай, теть, а мы с папкой в бобылях не останемся. Кто — нибудь да пригреет!
Даринка не поехала домой. Так и Роману сказала:
— Хочу по набережной пройтись, Ром! А то мысли всякие в голову лезут…
Внутри все скручивалось то ли от страха, то ли от облегчения. Роман Владимирович не спорил, не торопил, и вопросов не задавал, в Горянову внимательно вглядевшись. Один только себе и позволил:
— Как все прошло?
Даринка невесело губы скривила:
— Удачно. Звезды, видимо, сошлись.
И все. Да разве перескажешь? Не хотелось в водовороте слов потерять что — то важное. Теперь они неспешно брели вдоль тихой, кое — как освещенной набережной, пересекаясь иногда с редкими прохожими, идущими навстречу. Савелов машину бросил непривычно — наобум, прямо под запрещающим знаком в самом начале улицы.
— Эвакуируют, Ром! — расстроилась тогда Даринка.
Но Савелов только рукой махнул небрежно и сплел ее ладошку со своей, потянув вперед. Они неспешно шли. Даринкины полусапожки ритмично отбивали такт. И было в этом размеренном такте невероятное умиротворение. Молчали. И каждый думал о своем. Горянова все прокручивала в голове весь последний месяц, всерьез поражаясь собственной слепоте и малодушию. Долго размышляла. Успела полнабережной пройти, прежде чем мысли о том, как легко искалечить свою жизнь собственной небрежностью и бездумностью, отпустила. Зато теперь… Ее ладонь в теплой Ромкиной руке. И все так, как и должно быть. Даринка вдруг выдохнула все напряжение прошлого и счастливо, беззаботно улыбнулась, всем своим существом ощущая Ромкино тепло. А он шел рядом молча. И неровный свет фонарей то освещал его, то падал на него странной волшебной тенью.
— О чем думаешь?
Роман Владимирович повернул к Даринке голову.
— О тебе…
Горянова фыркнула смущенно:
— Ооо….
И отпустив Ромкину руку, стремительно подошла к самому парапету. И стояла теперь, чуть подавшись вперед, сама не зная, для чего, наверное, чтобы полюбоваться, как мирно плещется впереди тихая вода. Но разве от Ромкиных рук теперь скрыться? Они обвили ее крепко, целиком, прижимая дрожащей спиной к крепкой мужской груди. Теплое дыхание Савелова обожгло кончик ее уха и тихий шепот мурашками побежал по шее:
— Тебе со мною скучно, а мне с тобою — нет. Как человек — ты штучна, таких на свете нет. Вас где — то выпускают не более пяти, как спутник запускают в неведомой степи…
Горяновой стало не по себе: нежность, какая — то даже Ромкина странная романтичность так была непривычна. Хотелось убежать от этого, потому что Даринка мало верила в реальность мечтательности и идеализма. Какие нахрен стихи?!
— Опять трусишь? — слова прозвучали слишком серьезно.
Даринка вздрогнула и, находясь в кольце Ромкиных объятий, с трудом, как смогла, запрокинула голову, чтобы ответить…
— Не бойся, — выдохнул он ей прямо в губы, — каким — то невероятным движением развернув к себе. Он был возбужден, и Даринка даже сквозь многослойную осеннюю одежду слышала сильное и громкое биение его сердца. — Не бойся, маленькая моя. Ни слов моих, ни нежности, ни моей любви… не бойся, пожалуйста! Все это настоящее, Дарина… И все это твое… — его поцелуй был сильным, но совсем недолгим, и Горянову трясло.
— Знаешь, — Ромка опять слишком сильно прижал ее к себе, — я не буду прятаться от тебя, чтобы казаться умнее, сильнее, мудрее, Дарина. Я буду собой… И пусть с другими я циничная сволочь, но не с тобой. Потому что где — то в душе я все тот же наивный пацан, родившийся в СССР… И я хочу любить тебя незащищенно… не кутаясь в броню горького опыта.
Даринка, чуть выпутавшись из его хватки, снова подняла голову, вглядываясь в Ромку оторопело.
— Я буду часто говорить тебе, как вот сейчас, когда мы одни, какая ты невероятно красивая… Какая ты нежная… Сладкая…
Горяновой опять стало не по себе, ну зачем эти слащавые слова?! Но Ромка, Ромка был такой серьезный сейчас … и другой, словно в нем правда уживалось два совершенно разных человека…
— Просто мне трудно, Ром! Мне очень трудно верить комплиментам и красивым словам… — вдруг неожиданно для себя произнесла Горянова. — В красивых словах обычно столько фальши, столько неискренности…
Савелов вдруг театрально изломил бровь:
— А что делать? Твой мужчина любит поговорить, — и усмехнулся. — Привыкай! Только я буду говорить все это тебе, а не на публику… Например, как мне хочется зацеловать тебя всю…
Горянова снова фыркнула, чтобы скрыть детское, такое дурацкое смущение (Блиииин, да почему в Ромкиных объятиях она все время чувствует себя малоопытной школьницей?):
— И в чем же дело? Целуй! — сказала хрипло и язвительно добавила: — А то у болтливых мужчин весь пыл в слова уходит…
Зря она так…Савелову не нужно было приглашения. Его губы знали, что делали: властно, сильно, не желая сдерживаться, эти губы, они настойчиво, не давая вырваться, сумасшедше целовали сначала губы, потом уже не только губы и лицо, но и все открытые участки ее кожи, рождая безумное желание. Оторваться друг от друга было трудно и почти невозможно… Спасибо ледяной Ромкиной руке, что расстегнув пальто, скользнула под кофту на талию, обжегши разгоряченное тело неожиданным холодом.
— Рооом, — тяжело дыша оторвалась Горянова, — здесь народ ходит…
— Мг… — не вникая в ее слова, согласился Савелов и, явно желая продолжать, снова потянулся к губам, властно прижимая к себе.
Но Даринка не дала себя поцеловать и отвернулась. И они теперь стояли, обнимаясь, безуспешно пытаясь сделать ровным дыхание.
— Горянова, и как это произошло?! — нервный смешок выдал его волнение с головой.
