Рядом друг с другом в нас никогда не было таких эмоций.
— Не буду лукавить, — продолжает Данила, — поначалу я запал на Сашу. Знаешь, — замолкает он, словно подбирая слова, — ведь она первая, кто после аварии не жалела меня. Она смотрела на меня, как на человека, обычного, здорового парня. Она кричала, грубила, ругалась, но ни разу в ее глазах я не увидел жалости. Конечно, я поплыл, — от этого откровения я инстинктивно начинаю закипать, но вовремя себя одергиваю, — я даже признался ей в чувствах, путая влюбленность с благодарностью, — невесело усмехается Данила. — А она технично поставила меня на место.
Вспоминаю тот день, когда опять поддавшись домыслам и догадкам, не разобравшись, поверил в собственный придуманный бред. Она ведь просила поговорить, сколько раз просила, а я всё глубже утопал в своей искаженной правде.
Моя жизнь снова летит к чертям, как когда-то семь лет назад, только в этот раз я сам всё разрушил. Она не простит, я бы не простил. Но я буду грызть землю, валяться в ногах, вымаливать, но растоплю ее большое светлое сердце, чего бы мне это не стоило. Потому что по отдельности уже никак, мы как черная и белая клавиши одного рояля, мы настроены в одной тональности и без одной из нас музыка не зазвучит.
— Теперь ты понимаешь, какое дерьмо натворил?
Понимаю, потому что сам по уши в этом дерьме.
— Ты ее любишь? — не унимается брат, пока в моей голове одним за другим рождаются наполеоновские планы.
Хмыкаю, не думал, что когда-нибудь буду обсуждать с Данилой такие личные темы.
—
Слушай, если для тебя все это не серьезно, просто оставь ее в покое, она заслу…
—
Я сам разберусь, окей? — рявкаю я и устало прикрываю глаза. — Прости.
Растираю руками лицо и ближе придвигаюсь к брату, я хочу задать ему самый важный на данный момент вопрос, но не ожидаю, как слева прилетает увесистый джеб:
— Это тебе за Сашу.
И пока я пытаюсь переварить, что сейчас было, следом прилетает еще один:
—
А это за испорченный наш с Кристинкой праздник.
Перед глазами темно и я чувствую, как меня ведет. Не то, чтобы я никогда не получал по морде и для меня это впервые, но, во-первых, я-пьян и не ожидаю такого положения дел, а, во-вторых, брат всю юность занимался боксом, и хоть сейчас он не в лучшей своей форме, но профессионально — поставленный удар это вам не ладошкой по щечке поводить.
—
Давно хотел это сделать, — шипит Данила и трясет левой рукой.
—
Согласен, заслужил. Полегчало?
Брат кивает и лыбится своими белоснежными зубами. Ну хоть кому-то из нас двоих.
Двигаю челюстью влево-вправо, трогаю нос — вроде всё цело, но правая щека адски горит.
— Что будешь делать? — на лице Дани не тени улыбки, сейчас он серьезен, и этот вопрос, как никогда, кстати.
— Поеду к ней, — подрываюсь и хватаю бумажник с комода.
— Ты идиот? Время видел?
— Плевать, мне нужно с ней поговорить.
— Ты уже наворотил дел, проспись и хорошенько подумай. Дай ей время, — тоном психолога поучает Данила. У девочки моей нахватался?
— У меня нет времени, я должен всё исправить.
— Не гони, Макс. Поступи хоть раз в жизни правильно.
— Так же, как ты в тот день? — не подумав, брякаю я.
Это больно, знаю.
Данила замолкает и отворачивает голову в сторону. В нашей драме жизни положительным и правильным героем всегда был Даня, ну а я, по закону жанра, — его антагонистом.
— О чем ты? — спрашивает брат.
Он понимает, о чем, я это вижу по хаотично бегающим по пустым стенам глазам, мелкому, едва заметному тремору рук и учащенному дыханию. Но брат не спешит отвечать, а я не могу промолчать.
— Ты простил его? — напираю я, глядя в упор на Даню. — Когда мы сидели под дверью реанимации, Кристина рассказала, что ты ехал к ней, но потом перезвонил и сказал, что тебе срочно нужно вернуться в офис.
Данила закрывает глаза и крепко сжимает пальцы на подлокотнике коляски. Его грудная клетка тяжело поднимается и опускается, а веки подрагивают. Он словно сейчас там, в том самом дне, в машине на скользкой дороге. Я не жду от него объяснений и признаний, я оставляю его снова прожить тот день, где у него тоже был выбор.
— Мы собирались с Крис в кино, она ждала эту премьеру, — вдруг произносит брат. — Постоянно звонила и подторапливала, потому что я катастрофически опаздывал. Отец задержал в офисе, — невесело усмехается Даня. — Знаешь, в тот день погода словно сошла с ума, наказывая проливным дождем так, что дворники не справлялись, — брат замолкает и опускает голову, глядя на руки. Я вижу, как ему тяжело говорить об этом, погружаясь в пучину воспоминаний, — до ее дома мне оставалось пару перекрёстков, когда позвонил отец. — Данила делает глубокий вдох и медленный протяжной выдох, это дыхательная гимнастика — Сашкина работа, — он требовал, чтобы я срочно вернулся в офис. А дальше… — брат замолкает и зарывается руками в волосы, крепко сжимая их.
А дальше на размытой дороге брат не справляется с управлением автомобиля и вылетает на встречную полосу, не доезжая до офиса отца всего каких-то пятьсот метров.
— Осуждаешь? — заглядывает мне в глаза Данила. — Безотказный, удобный Даня, не умеющий говорить «нет». Я хотел быть лучшим, во всем, показательным сыном, мне было необходимо чувствовать себя значимым. Родители ведь с самого рождения подпитывали во мне состояние полного превосходства. И я себя таким и считал, — усмехается мой старший брат.
Его слова полны горечи и сожаления. Вижу, как брату сложно открывать и принимать себя настоящего. А в то, что он сейчас самый настоящий — я нисколько не сомневаюсь. Он ждет от меня каких-то слов, но мне нечего ему сказать. Никогда не видел брата таким: уязвимым, слабым, потерянным. Мы оба оказались заложниками обстоятельств, и только сейчас я отчетливо понимаю — у моего брата, точно так же, как и у меня, не было права выбора, но разница в том, что меня лишили этого права, а брат отказался от него добровольно.
Один звонок — две сломанных жизни…
Интересно, сам отец понимает, что натворил? Чувствует хоть толику вины за испорченные судьбы? Или его бизнес так и не останется для него самым важным и любимым ребенком?
—
Так ты простил? — повторяю свой вопрос.
—
Я сам виноват. Потому что слабак.
Мы молчим еще какое-то время, оба обескураженные этими откровениями, когда ломаются выстроенные годами барьеры, обнажая наши истинные души. Мы оба сейчас уязвимы и открыты, но именно в этом, я чувствую, разорванные родственные нити начинают срастаться, скрепляясь узлами и прочными невидимыми швами.
Каждому из нас есть о чем подумать и правильно будет это сделать наедине с собой. Поэтому сейчас я срываюсь с места и мчусь к той, рядом с которой моя неугомонная душа находила спокойствие и комфорт, но которые я саморучно превратил в хаос.
—
Макс, — у самой двери окликает меня брат. — Верни ее.
Верну. Обязательно верну, чего бы мне это не стоило.
53.
Саша
Мама с Никиткой спят в комнате, а я сижу на кухне и гипнотизирую взглядом глянцевого монстра. Завтра уберу ее в коробку.
Пытаюсь согреть ледяные руки о чашку чая, но мелкий озноб сотрясает мое тело, не давая согреться.
Кресло-кровать разложено, но уснуть мне сегодня не удастся, я уверенна. Хорошо, что завтра воскресенье и мне не нужно на работу, потому что пугать своим видом пациентов и без того с нарушенной психикой, мне не хочется. А выгляжу я, как труп. Моя обычно бледная кожа сейчас синего оттенка, а мешки под глазами, как у заядлой пьяницы. Это столько я плакала. Сейчас не плачу, просто смотрю в одну точку, на кофемашину. Мне хочется выдавить из себя еще немного слез, но не получается. Наверное, у меня обезвоживание.
Я чувствую, как на моих плечах лежит тонна грязи. Я уже несколько раз принимала горячий душ, до покраснения кожи сдирала с себя мочалкой невидимый слой помоев, что вылил на меня Максим. Но мне кажется, даже воды священного Иордана не смогут очистить мою запятнанную душу и тело.
