на меня.
Легко ее за плечо тормошу, пробудить от шока этого пытаюсь. Спустя несколько секунд, как только в себя приходит, сразу же начинает биться в истерике и отбиваться от меня как от огня.
Не узнает, за другого принимает в этой тьме кромешной. Видать, сволочь с ножом ту сильно испугалась, который наверху вырубленным лежит. Мало я ему врезал. Надо было все же вспороть ему горло, как последней свинье.
– Не надо, пожалуйста! Я все отдам, только не убивайте!
За плечи ее дрожащие хватаю, заставляя посмотреть на себя.
– Маша, эй, тише-тише! Ты что не узнала меня? Это же я, Всеволод. Спокойно, девочка. Никто тебя не тронет.
За руку ее беру осторожно, к лицу своему прикладываю, чтобы узнала меня. Малышка затихает, всхлипывает только, а после и правда, вроде узнает. Вот только реветь продолжает уже молча.
Не понимаю, что она делает, когда рукой своей дрожащей тянется ко мне и прямо в ладонь мне что-то кладет. Лишь спустя секунду осознаю, что это то самое ожерелье, которое она тогда еще стащила у меня.
– Я обещала…больше не воровать. Я только это смогла найти. Колечка не было. Это был правда последний раз…
Она мне эту вещь отдает, а сама назад отклоняется, из рук моих вырываясь.
– Да не за ожерельем этим я пришел! За тобой только сюда притащился. Слышишь? Зачем, ну на хрена ты сбежала, глупая?
– Я не могу так…Быть вашей вещью не могу.
– Ты не вещь, Маша! Не вещь для меня никакая, давно уже. Слышишь, малыш! Нет, только не закрывай глаза. Черт!
Успеваю лишь подхватить малышку, которая прямо передо мной теряет сознание. На руки ее подхватываю и быстро поднимаюсь по ступенькам, наружу выношу.
– Лех, давай в больницу, живо!
Уже через минуту, сидя на заднем сидении машины, я крепко прижимаю холодное тело малышки к себе. Она так и не приходит в сознание, как я не стараюсь ее согреть или растормошишь. Ее ресницы темные укрывают глаза закрытые. Пальцы заледенелые вообще не двигаются. Дыхание тихое, хриплое какое-то, очень слабое.
Проклятье. Она слишком долго пробыла в этом погребе холодном, в сырости сидела босая, в тьме кромешной находилась. Совсем одна.
Я понимаю, что девочке совсем плохо, когда даже спустя десять минут она все еще не открывает глаз. Липкий страх пробирается острой иглой мне под кожу. Я не могу ее потерять. Только не теперь.
– Черт, мы так ее не довезем. Леха, гони быстрее, на хрен эти светофоры!
Как только Леха паркуется, быстро достаю Машу из машины и несу в приемное отделение, где нас уже ждет Виктория с бригадой врачей. Она нехило удивляется, видя меня с малышкой на руках, но тактично молчит. Никому не нужны лишние вопросы, и мне в особенности.
– Заносите сюда девочку.
Осторожно укладываю Машу на каталку, невольно отмечая, как сильно дрожат мои руки. Она точно кукла фарфоровая, совершенно не двигается, словно застыла вся. Замерзла в подвале том проклятом, слишком долго там пробыла.
– Как давно без сознания?
– Последние полчаса.
Виктория быстро ее голову осматривает, и я снова вижу этот синяк на скуле. Сине-фиолетовый, огромный фингал, мать его, переливается на бледной нежной коже радугой. Кажется, за этой время он стал еще больше. Проклятье.
– Судороги были?
– Нет. Дрожала только сильно.
– Хорошо. Уже лучше. Ждите тут. Разберемся.
Машу увозят, и я остаюсь в этом длинном коридоре наедине с собой. Леха на улице курить остался. Что было бы, если бы я все же не глянул на эти кроссовки ее любимые, даже думать не хочу. Не выжила бы она там. От холода загнулась скорее всего, либо тот урод прирезал бы ее за малейшую промашку.
В этот момент невольно о ожерелье вспоминаю. За ним же Маша поплелась к маньяку этому, и даже глазом не моргнула, не испугалась, дурочка. Лишь бы мне его отдать, долг этот проклятый вернуть, и в нос ткнуть это ожерелье, чтобы я, блядь, подавился им.
Умница девочка. Хорошо это у нее получилось, вот только мне уже на хренне надо украшение это без нее. Мне Маша нужна. Живая. И только.
Молча достаю колье из кармана и в руке до боли сжимаю. Странная штука. Оно привело ко мне Машу, забрало, а потом снова привело. Вот только дороже мне эта девочка уже в миллион раз будет.
Я любил свою жену, когда-то очень давно. До потери пульса любил. Думал, что никогда снова уже ничего похожего не почувствую. Но я ошибся. Лоханулся просто, как пацан зеленый. Накрыло уже меня. И, кажется, по-крупному.
Я думал, что отправлю Машу в пансионат, подальше от себя и лучше мне станет, отпустит наваждение это. Но не стало. Ни на грамм, блядь, не стало лучше. Даже не знаю, как бы жил, если бы все иначе сложилось, и она уехала от меня за тридевять земель.
Только через сорок минут Виктория выходит из палаты, снимая перчатки и маску. Тут же со стула вскакиваю. Внутри все сжалось, предвидя неладное.
– Не тяни. Говори.
– Состояние средней тяжести. Переохлаждение сильное и шок. Выявили сотрясение головы от удара, но внутреннего кровоизлияния нет. Нужно пару дней как минимум на восстановление. В идеале, чтоб пока в стационаре девочка полежала. Под наблюдением. Она истощена, откапывать будем.
Сжимаю кулаки от злости на пигалицу, лежащую в палате. Ну кто тебя сбегать просил, кто? Сидела бы уже где-то в Лондоне, гранит науки грызла, так нет же, приспичило снова в жизнь дворовую сигануть, чтоб мне насолить. Да побольше.
– В себя пришла уже?
– Да. Спит сейчас. Еле успокоили ее, пациентка уж больно сильно волновалась, все вставать и нестись куда-то норовилась, даже с ее сотрясением. Можете войти, если хотите. Ненадолго, но пожалуйста, не будите, лишние волнения ей сейчас ни к чему.
Киваю и иду к Маше. Ноги сами несут в ее палату. Кажется, что просто сдохну, если не увижу ее прямо сейчас.
Тихо дверь отворяю, вхожу внутрь бесшумно. Хрупкая фигурка девочки лежит на кровати, белым одеялом укрыта до груди. Глаза закрыты. На пальце указательном датчик стоит. Сердцебиение быстрое считает. В руке тоненькой капельница капает. Синяк этот проклятый на лице какой-то мазью обработан, но выглядит все также хреново.
Подхожу прямо к Маше, не могу сдержаться. Осторожно за руку ее беру. Мне нужно ее почувствовать, убедиться самому, что жива она и все нормально с ней будет.
Ее маленькая ладошка немного согрелась, и уже не кажется такой ледяной
