фруктами и сырным ассорти, вазочка с орешками. Кажется, кешью.
Марат разливал вино по бокалам, а Милана чувствовала, как у нее начинает шуметь в голове. И возвращается страх.
Страх неизвестности.
Бокал с вином Марат ей вложил в пальцы с усилием. Сжал свои пальцы поверх ее. Кажется, у нее пальцы ледяные, потому что его кажутся очень горячими.
Его пальцы по-прежнему сжимали ее, поверх ее бокала. И Милана с Маратом снова зависли, утопая во взглядах друг на друга. А потом с негромким стуком оба бокала снова вернулись на столик.
Большие сильные руки притянули Милану к твердому мужскому телу. Горячие шершавые ладони снова обхватили ее лицо. Глаза Марата пылали темным огнем.
– Вино мы пили вчера. Достаточно.
И он ее поцеловал. Оплел, мгновенно забрал себе теплым влажным поцелуем. Твердым, горячим, нежным, обволакивающим, проникающим. Всеобъемлющим.
Милана утонула в этом поцелуе мгновенно, хотя держалась за шею Марата. Но чем сильнее она цеплялась за его шею и плечи, тем больше тонула, теряла себя. И не хотела находить.
Опомнилась Милана, крепко прижатая к Марату. Чувствуя твердость его тела, как слегка дрожат его пальцы, которые перебирают ее волосы. Слыша сбитое дыхание.
И шепот.
– Люблю тебя. Только тебя люблю. Милана… Милая моя… девочка.
Когда сбывается твоя мечта, когда ты получаешь то, чем ты жил десять лет, то, что составляло смысл всей твоей жизни – из-под ног исчезает земля. И ты падаешь.
Или летишь.
Если у тебя есть крылья.
Если они не смяты.
Его пальцы по-прежнему дрожат. Его шепот по-прежнему хриплый.
– Так получилось, что между твоим и моим признанием – десять лет. Это были непростые десять лет. Но… – Марат чуть отстранился. Теперь он снова смотрел ей в лицо. И взгляд его по-прежнему горел темным огнем. – Я сделаю все, чтобы следующие десять лет… и еще… сколько нам вместе отмеряно… станут счастливыми.
Чтобы окончательно забрать у нее даже намек на все то, на что Милана раньше хоть как-то опиралась, Марат вдруг достал из кармана красную бархатную коробочку. И через несколько секунд на безымянном пальце Миланы оказалось кольцо. Кольцо пришлось идеально впору. И этим фактом, а так же своим мягким золотым блеском и слегка колючим отблеском бриллиантов, окончательно отрывало Милану от земли.
– Ты… ты предлагаешь мне выйти за тебя замуж? – как-то получилось у нее произнести.
– Я беру тебя в жены.
– Без моего согласия?
Ее прижали к большому мужскому телу так крепко, что сбилось дыхание.
– Ты сегодня меня спросила, где моя жена. Ты – моя жена. Иначе быть не может, милая моя Милана. Будь моей женой – и я сделаю для тебя всё.
Оказывается, когда ты учишься летать – у тебя с непривычки начинает кружиться голова. У Миланы она кружилась.
– Всё? – как-то и зачем-то получилось у нее переспросить Марату в плечо. А он снова отстранился, и снова смотрел ей в лицо.
– Всё. Для тебя – всё. Ты – моя жена. Ты – моя госпожа.
Марат, что ты делаешь?! Я же так никогда не встану ногами на землю!
Его ладонь снова заскользила по его щеке.
– Ты не хочешь? Ты боишься? Чем тебе поклясться, чтобы ты мне поверила?!
Милана медленно покачала головой.
– Не надо клятв, – теперь уже ее ладонь медленно погладила его, сегодня гладко-выбритую – и все-таки какую-то рудиментарно колючую щеку. – Знаешь, тогда, десять лет назад, я исписывала целые листы бумаги одной-единственной фразой – «Милана Ватаева». А теперь ты спрашиваешь меня, хочу ли я быть твоей женой. Как ты думаешь?
Все тем же резким движением Марат достал из кармана пиджака еще одну коробочку, щелкнул ею.
– Надень.
Господи, как некстати дрожат руки. Она ведь себе это представляла. Тогда, восемнадцатилетняя дурочка, представляла себе, как надевает обручальное кольцо на его палец. Но тогда она и представить не могла, что это будет так… Так.
У нее так дрожали руки, что Марату пришлось помогать ей. Кольцо пришлось впору.
– Ты его примерял?
– Да. Но на месте оно только теперь. Когда его надела ты.
Что-то оборвалось в Милане окончательно. Она взяла его руку, прижала к своей щеке, чувствуя тепло ладони и холод металла, и прошептала:
– Господин мой…
– Госпожа моя…
А потом и в Марате, наверное, что-то оборвалось. Потому что он снова стал целовать ее, только совсем иначе. Жарко, жадно, все лицо. И руки его касались теперь совсем иначе.
– Люблю, – звучал его хриплый низкий шепот. – Люблю тебя. Только тебя. Скажи мне, милая моя девочка, что и ты тоже меня любишь. Скажи, что не разлюбила меня!
– А какая она – любовь? – сама не понимая толком, что делает, Милана резко отстранилась. Теперь ее ладони обхватывали его лицо, и в него она внимательно и пристально вглядывалась. – Я не знаю, какая она – любовь. Я говорила, что люблю тебя, но ты был прав: что я понимала, тогда, в восемнадцать?! Откуда мне было знать, что такое любовь? Какая она?! На что похожа?
Его ладони медленно, уже привычным жестом обхватили ее лицо. Губы нежно коснулись губ.
– Я сейчас тебе покажу.
***
Наверное, его окончательно отпустило, когда Милана сказала «Господин мой». Может, рудимент, может, атавизм, может… что угодно может. Но в этот момент в голове все щелкнуло и сложилось окончательно. Все, он встал на стартовую позицию. Дальше – только вперед. Только с ней.
Его женщина, его жена, его госпожа. Его Милана.
Ее он будет сейчас целовать, ласкать, ублажать, доводить до стонов наслаждения и криков изнеможения. Так, чтобы самому захлебываться от восторга от того, как хорошо с тобой твоей любимой женщине.
Ей ведь ни разу не было с ним хорошо. Первый раз – на то и первый. А потом, в гостинице – слишком все было быстро и яростно, слишком… слишком про что-то другое, а не про наслаждение.
Но сегодня… сегодня он отдаст ей все. Сполна.
Что-то перевернулось в нем. Может быть, сегодня, может быть, сейчас, может быть, только что. Потому что до этого момента Марат искренне полагал, что женщине в постели с мужчиной хорошо уже только от того, что она с мужчиной.
Теперь же он думал совершенно иначе. Теперь ему необходимо было видеть, слышать, осязать ее удовольствие. Марат вдруг понял, что сегодня с ним случится что-то совершенно новое в его сорокалетней жизни – близость с
