Вскоре после моего дня рождения, в четверг, я осталась на ночь у Эдгара. Он уехал с последним поездом в Авиньон, а я лениво бродила по квартире, потом почитала книгу Токвиля, лежащую на тумбочке возле кровати. («Стыдно сказать, — говорил Эдгар, — никогда его не читал. Должен признаться, что Соединенные Штаты мало меня интересовали. Всегда считал Америку страной упущенных возможностей. Но теперь, став другом американки, я, кажется, изменил мнение. У Токвиля изумительный афористический дар. Послушай, Изабелла, что ты скажешь об этой мысли? «Простые вкусы, размеренные обычаи, семейные привязанности и любовь к родным очагам во Франции считаются главными условиями спокойствия и благосостояния государства. В Америке же, напротив, полагают, что эти добродетели приносят только вред»».)
Мы поспорили о том, стоит ли наложить запрет на демонстрацию американских фильмов во Франции. Эдгар убежден, что стоит.
— Если они такие плохие, почему же народ ходит на них? Раз уж вы так любите покой и порядок? — возражала я.
— Между американцами и французами есть существенная разница. Вы считаете, что, если люди чего-то хотят, это надо разрешить. А потом казните себя, что увлеклись тем, что на самом деле презираете. Мы же, французы, полагаем, что людям нужно не то, что хорошо, а то, что легко. Да, потакать лености — не самое лучшее свойство человеческой натуры. Поэтому мы позволяем другим избавлять нас от дурных привычек и воспитывать полезные.
— Французы задыхаются в роскоши, — заметила я. — Вы так роскошествуете и гурманствуете, что куда там!
— Ну что ж! Мы вознаграждаем себя за наш покладистый характер.
Наши споры оставляли во мне беспокойный осадок. Кто я, в конце концов, — вместилище всех американских пороков и добродетелей? Когда Эдгар ушел, я стала перелистывать Токвиля. У него сказано: «Счастливые и имеющие власть не бегут из страны». Это верно? Приложимо к Рокси и ко мне?
Потом я уснула. Когда проснулась, было уже утро. Рокси не ждет меня дома, если мы заранее не договорились, что мне надо побыть с ребенком, и вообще не интересуется, где я. Иногда я даже не спускаюсь к ней позавтракать до ее ухода с Женни в детский сад. Так что по утрам она меня часто не видит.
В утренние часы в Париже чисто и сыро. Вовсю трудятся уличные уборщики в ярко-зеленых блузах, прочищая стоки пластиковыми метлами. Когда ровно в половине девятого я вышла из метро, мимо «Погребка надежды» проплывали машины. В «Погребке» уже сидели ранние пташки — кто пил кофе, кто coup de rouge[78]. Пробежал человек, натягивая на ходу рабочую робу, но улицы были еще пустынны. А в половине десятого за прилавками и конторскими столами внезапно начали появляться люди, даже непонятно, как они там оказались. Только несколько недель спустя я сообразила, что они работают поблизости от тех мест, где живут, поэтому переездов мало. Зовущий аромат кофе и свежих булочек, розово-золотая полоска в небе, неудержимое желание посидеть в «Погребке», думая о Париже и любви. Но любовь все равно останется неразгаданной тайной. Что заставляет ту женщину любить этого хилого человечка? Вон там полный француз любовно протягивает руку, помогая сойти с подножки автобуса миниатюрной седой восточной женщине с утиными ногами, обутыми в девчоночьи туфельки с ремешком, — как они познакомились? Странности любви пьянили меня во время каждой автобусной поездки, во время каждой прогулки по Люксембургскому саду — и на каждом шагу свидетельства слепоты любви и ее чарующей проницательности.
Счастливая, я покупаю «Фигаро», слишком консервативную на взгляд Рокси, но зато самую легкую по языку, и одолеваю новости из Боснии. Эдгар иногда пишет сюда по четвергам. Господи, да я с ними совсем недавно познакомилась, с этими двумя людьми, которые упоминаются на первой и второй полосе «Фигаро»! Я торжествовала от сознания, что умей я говорить по-французски (полнейшая невозможность!), то могла бы, в принципе, напомнить этим двум важным персонам, что я — Изабелла Уокер, что мы встретились, когда… и т. д. То есть у меня есть повод заговорить с бывшим министром и архиепископом! Потрясающе! Там, в Калифорнии, Изабелла Уокер вообще ни с одним деятелем не была знакома.
Допив чашку café au lait[79], я прошла на улицу Мэтра Альбера и набрала код входной двери, стараясь припомнить, видела ли меня Рокси вчера в этом платье. Если видела, то поймет, что я не ночевала дома. А-а, какая разница, решила я, пойду прямо к ней, потом переоденусь.
Но я могла подняться к себе, и не заходя к ней…
Я отперла дверь в квартиру, прошла в кухню. Не найдя там Рокси, снова подумала пойти к себе, но не пошла. Заглянула в холодильник, положила на стол «Фигаро», чтобы она почитала, когда вернется… Я ведь могла уйти, повторяю, могла — сверлит сейчас страшная мысль. И еще я с испугом думаю о капризах случая, о том, какие штуки выделывает он с человеком.
Потом я услышала «бух!». Не могу подобрать другого слова, чтобы передать тот тяжелый глухой звук, как будто уронили что-то мягкое или упал человек, звук, похожий на тот, что мы слышали в детстве, когда кто-нибудь из нас падал с кровати.
Я прошла в гостиную. Немного удивляли две вещи: что это за шум и зачем Рокси так рано повела Женни в садик. Оглядываясь назад, я не могу восстановить ни цепочку своих мыслей, ни причин того, почему я медлила, медлила… Машинально я постучалась в Роксину спальню и, не услышав ответа, приоткрыла дверь, заглянула внутрь и увидела Рокси, лежащую около кровати, всю в крови.
Как правильно пишут репортеры — в густой липкой луже крови с перепачканной рукой и щекой.
Кровотечение, мелькнуло у меня в голове стертое слово, но сейчас оно наполнено реальным содержанием. Я кинулась вперед, дотронулась до Рокси. Рука у нее была теплая. Она пошевелилась, дрогнули потемневшие веки, можно было подумать, что она притворяется. Я не знала номера парижской неотложной помощи, но на аппарате был указан телефон пожарной охраны. Задыхаясь, я кричала в трубку: «Моя soeur, sang, vite!», потом выдавила: «Venez rapidement, s'il vous plait!»[80]— и дала им адрес. Я попыталась поднять Рокси, втащить ее на кровать, но не смогла. Она как будто впитала всю кровь с пола и отяжелела, словно намокшая губка. Она лежала на пропитанной кровью подушке, липкой, темно-красной, как томатный соус, и такой ненастоящей, точно в фильме ужасов. Мне казалось, что я уже вижу под ней плод…
Я бросилась в ванную за полотенцем и, возвращаясь, сообразила, что кровь у нее идет не из влагалища, как я думала, а из запястий. Точно! На обоих запястьях виднелись глубокие порезы и еще на тыльной стороне ладони, где Рокси начала резать, забыв, что надо вскрыть вены повыше запястий. То есть если действительно хочешь умереть. Из страшных ран сочилась кровь, пузырясь, как пена. Мои окровавленные руки оставили отпечатки у нее на щеке, до которой я случайно дотронулась, и на шее, где я пыталась нащупать пульс. Одно запястье было порезано сильнее другого, и, схватив с туалетного столика шерстяной шарфик, я туго его обмотала. Я помнила, что надо еще зажать руку над локтем, по-французски это, кажется, называется турникет, но я не знала, как это делать.
