Господи Иисусе! Она была более чем достаточно хороша, и я бы позволил ей любить меня, если бы только знал, черт возьми.
Наверное, мне следует поблагодарить тебя за то, что ты забрал худшую часть моей жизни и сделал ее терпимой. Ты обещал, что мы справимся вместе.
Она уходит и, хотя тебя здесь нет, я нашла утешение в твоем голосе по радио. Я засыпаю, слушая свою песню, потому что она напоминает мне о том, что я чувствовала тогда. А в этот момент мне просто нужно что-то знакомое.
Откладываю письмо и откидываюсь на спинку стула, деревянные ножки которого стонут. Проглатываю остатки пива, хватаю еще одну бутылку, выхаживаю туда-сюда несколько раз, прежде чем снова сесть и схватить письмо.
Ты сказал, что я небезразлична тебе.
Но я любила тебя, вот почему сказала тебе, что этого недостаточно, Ной. Мне нужно было, чтобы ты любил меня, а не смотрел на меня как на друга. Ты сказал мне, что не можешь потерять меня, и все же, ты просто ушел.
Папа просил меня держаться от тебя подальше, но я этого не сделала. Я слишком сильно любила тебя, чтобы кто-то указывал мне, что делать. Через несколько месяцев после того, как ты уехал, он признался, что велел тебе оставить меня в покое, и хотя это должно было улучшить ситуацию, это не так, потому что ты не боролся за меня, ты даже не спорил, и тогда я поняла, что это была односторонняя любовь.
Мы так и не попрощались, и трудно отпустить кого-то, когда не было никакого закрытия. Я провела много ночей, теряясь в мыслях о том, что могло бы случиться, если бы я рассказала тебе. Я слишком много раз просыпалась с ощущением вкуса твоих губ, что сводило меня с ума. Я хочу, чтобы ты знал, как сильно ты повлиял на меня, и я молюсь, чтобы написание этого письма позволило мне уйти — отпустить эти воспоминания, боль и гнев, которые вспыхивают во мне, когда я слышу твое имя.
Ты заставил меня поверить, что ты был тем, кем не был, и любовь к призраку так долго почти разрушила меня.
Ханна
Нахмурившись, я допиваю пиво, глядя на слова на странице. Я любил эту девушку. Черт, она сама сказала, что каждая песня, которую я написал, была о ней — как она могла поверить, что ничего не значит? Ты не пишешь песен о ком-то, кто не имел для тебя никакого значения.
К обратной стороне письма прикреплен конверт, но я в него не смотрю. На сегодня с меня достаточно, поэтому швыряю письма на стол, хватаю пиво и, пошатываясь, поднимаюсь по лестнице на второй этаж, миновав пять спален, которые никогда не будут использованы, направляюсь в главную спальню. Допиваю свое пиво, ставлю бутылку на тумбочку с мраморной столешницей, которая стоила четыре тысячи, а потом забираюсь под одеяло своей огромной кровати и смотрю в потолок, жалея, что вернулся в свой дерьмовый дом в том маленьком городке, где она спит у меня на груди.
Но я здесь, один.
На следующее утро просыпаюсь с сильной головной болью и со стоном переворачиваюсь на другой бок. Один день. У меня только один день дома, прежде чем я должен был вернуться на гастроли. До того, как это стало моей жизнью, я думал, что певцы сидят в своих особняках, как клоны Хью Хефнера с гитарами. Черт, я не мог ошибиться сильнее. Ты гастролируешь месяцами. Одна ночь в Чикаго, а потом летишь в Лондон. Япония, кто, бл*дь, знал, что им нравится то дерьмо, которое я пою в Японии? Потом, когда возвращаешься домой, ты пишешь песни, встречаешься с людьми. Записываешься. Даешь интервью и участвуешь в ток-шоу. Изнурительно, знаю, но пока ты не окажешься в этой шкуре, ты не сможешь оценить, как это действует на твою голову.
В Рокфорде я был просто маленьким говнюком с хорошим голосом.
Девчонки хотели меня трахнуть. Парни меня ненавидели. Но я знал, кто я, и знал, кто мои друзья: Тревор и Бенджи — и я не разговаривал с ними месяцами. Но здесь все хотят быть моими друзьями. Люди используют и злоупотребляют тобой. Ты забываешь, что ты человек, потому что все связано с брендом.
«Подумай о своем бренде, Ной».
«О, ты не можешь опубликовать это в социальных сетях, это повредит твоему бренду».
«Улыбнись! Ты деревенский парень без забот — запомни, бренд!»
Бренд! Бренд! Бренд!
К черту бренд!
Им было все равно, что я напиваюсь до одури, лишь бы улыбался и говорил с сильным деревенским акцентом: «Да благословит вас Бог» в конце каждого шоу. Это такое дерьмо.
Сажусь в постели, потирая рукой подбородок, потом хватаю телефон и набираю номер Тревора. Три гудка спустя звонок переходит на голосовую почту. Я вешаю трубку и, пошатываясь, бреду в душ, ее письма все ещё свежи в моей памяти. Чем дольше думаю об этом, тем больше злюсь. Неужели я был таким гребаным идиотом, что позволил ей просто уйти? Да, был. Я сделал это, потому что боялся получить травму, и в процессе причинил боль нам обоим.
Она ненавидит меня, должна ненавидеть. Она думает, что я использовал ее.… Я не могу этого вынести. По крайней мере, не позволю ей поверить в эту чушь. Я не могу ей позвонить. Не могу связаться с ней в социальных сетях. И у меня всего один день до того, как я уезжаю в очередной тур.
— Черт.
Выключаю душ и хватаю полотенце, когда выхожу, только наполовину вытираясь, прежде чем вернуться в свою комнату. Один день — это все, что мне нужно, чтобы все исправить. Натягиваю джинсы и футболку, которые прилипли к моему влажному телу. Хватаю чемодан у двери и вываливаю его содержимое на кровать, прежде чем запихнуть туда чистую одежду.
Она любила меня, и это все меняет.
Четыре часа спустя проезжаю мимо бабушкиного дома. Боже, я чувствую себя дерьмово из-за того, что не останавливаюсь, но она не знает, что я в городе. И никто не знает. Потому что в последний раз, когда я приезжал, люди пронюхали об этом, и бабушке пришлось позвонить шерифу, чтобы убрать фанатов с лужайки.
Выезжаю на Каунти-Роуд и проезжаю мимо старого кладбища. Когда в поле зрения появляется черный почтовый ящик, мое сердце бешено бьется в груди. Сэмпсон сидит на крыльце, когда я въезжаю на гравийную дорожку и паркуюсь под дубом. Как только глушу двигатель, он лает и несется с крыльца, пробираясь сквозь кучу листьев к моему грузовику.
— Привет, Сэмпсон. — Он кружит вокруг меня, виляя хвостом и обнюхивая штанину моих джинсов.
Знакомый скрип сетчатой двери привлекает мое внимание, и я поднимаю взгляд как раз перед тем, как она с грохотом закрывается. Джон подходит к краю крыльца и опирается руками о потертые перила. Какая-то часть меня хочет спросить его, достаточно ли я хорош для Ханны сейчас? Но я этого не делаю. Мне все равно, что он думает, меня волнует только она.
— Я оставил ее одну, как ты и просил, — говорю я, раскинув руки. — Это хорошо сработало?
Он опускает подбородок на грудь, сжимая пальцами перила.
— Мне не следовало этого делать…
— Ну, мне не следовало так легко сдаваться. — Делаю несколько шагов по направлению к дому. — Я пришел, чтобы извиниться перед ней, Джон.
— Ее здесь нет.
— Я подожду. — Прислоняюсь к стволу дерева, на которое лазил ради нее.
— Ее здесь нет, Ной. — Он поднимает взгляд, и я замечаю, как сильно он постарел. Глубокие морщины, кажется, навсегда отпечатались на его лбу. В его волосах больше седины, чем я помнил. Наверное, стресс от потери Клэр взял свое. — Она уехала после смерти мамы. Она тяжело это восприняла. Мы все тяжело это восприняли.
Провожу рукой по лицу и выдыхаю. Мне жаль его. Чувствую себя ужасно. Я самый дерьмовый человек на свете, потому что меня там не было, когда я обещал ей, что буду.
— Прости, — шепчу я. — Не могу себе представить…
— Ну, теперь она с Господом. — В его голосе слышится легкая дрожь, он отталкивается от перил и направляется к двери.
