моей малютке (в мыслях я называю ее Анютой) племяннице?
Мне даже не позволили увидеть крохотное тельце моего ангелочка, которого я не уберегла. Сказали, что уже похоронили. Пока у меня нет сил сходить на ее могилку, но первое, что я сделаю, когда выйду из дома, – поеду на кладбище.
И что теперь предлагает мне мама? Предать мою Анечку? Нет, пусть молоко пропадает! Это единственное, что было у нее по праву и должно принадлежать только ей.
– Элла, подумай. Это благое дело, возможно, и на небесах твою малютку тоже кто-то покормит.
– Мама! – срываюсь на плач.
Как она может говорить мне такие жестокие слова! Я еще не отпустила мою девочку, не простилась с ней. Зачем мама так со мной?! За что?! Как может шантажировать меня таким способом?!
– Разговор окончен, мама. Пусть попросит в роддоме кого-нибудь из рожениц покормить ее дочь. Почему я это должна делать? И вообще, ты же сама скрывала от нее мою беременность. И как теперь объяснишь, что я ее кормлю?
– Я ей рассказала о нашем горе, не смогла утаить. Боялась, что она придет со своей дочуркой и разбередит твою рану. А сегодня я узнала, что малышке нужно грудное молочко, и подумала, что будет неправильно, что кто-то из нашей семьи, имея такую возможность, не поможет тете Инге и ее дочке. А ты так не считаешь?
Мама – профессионал в умении надавить на совесть.
– Я не умею кормить, ты сама прекрасно знаешь…
– Я тебя научу, я же тебя кормила! – настроение мамы резко поднимается вверх в предвкушении моей капитуляции в этом вопросе.
– Ладно, я подумаю. Но не обещаю. Все же это молоко моей Анюты. Хоть что-то должно ей достаться от матери. А то вы мне даже не дали на нее посмотреть.
– Да, – с легкостью соглашается мама и выходит из моей комнаты.
Я устала и прилегла на кровать. Все же мой организм очень ослаб после родов, и меня часто клонит в сон.
Неожиданно слышу вдалеке детский плач. Вначале не понимаю, где нахожусь, будто в вакууме. И плач доносится оттуда, снаружи.
Это Анечка? Моя Анюта плачет?
Иду на крик малышки, бегу к ней, но не приближаюсь ничуть, как бы ни старалась. Тянусь руками, но и это помогает лишь немного.
Меня это раздражает, мое бессилие злит, уже бьюсь руками обо все, и как-то резко распахиваю глаза, и понимаю, что я лежу у себя на кровати, в своей комнате.
И вроде все тихо. Кроме меня, тут никого нет. Как вдруг из другой комнаты доносится детский плач. И как будто вот совсем малютки, и это даже не плач, а писк какой-то.
Встаю с постели, открываю двери своей комнаты – писк слышится еще более явно.
Иду на него и оказываюсь на кухне, где тетя Инга, уже злясь, пытается в рот своей Алисе засунуть бутылочку со смесью, а та упирается и плачет.
– Ей не нравится, Инга, ты что, не видишь?! Не насилуй ребенка! – раздраженно говорит мама.
– А что прикажешь делать?! – так же сердито отвечает тетя. – Она кушать хочет, голодная, всю ночь меня мучила, орала как резаная, спать не дает. Я так устала! – в сердцах заканчивает Инга.
Мое сердце разрывается от боли за малышку! За это ужасное и раздраженное поведение взрослых, за такие жестокие слова!
– Отдай ее мне! – подхожу и под изумленные взгляды мамы и тети отбираю малышку и иду в свою комнату.
Она вся в пеленках, разворачиваю ее и достаю крохотное, такое хрупкое тельце.
Даже теряюсь, настолько она крохотная. И как можно на такую сердиться? Она даже глазки не открывает, только милыми губками шевелит в поисках еды.
С утра моя грудь особенно тяжелая: с ночи набирается молока. Неловко подставляю сосок к ее ротику, и она как ухватится за него и начинает сосать. А я… не чувствую боли, и это так странно для меня. Отвлекаюсь от своих ощущений и пробую ее разглядеть.
Белокурая, как тетя. Немецкие корни сильны, однако. Будет красавицей. У нее правильные черты лица. Аккуратные бровки. Еще совсем светленькие, но уже угадывается их форма. Носик маленький, прямой. И вообще, она похожа на куколку, такая хорошенькая и такая малышка.
Стук в дверь не отвлекает Алису от еды, она рьяно ее поглощает.
В комнату входит мама.
– Как ваши дела? Кушает? – осторожно интересуется она.
– Как видишь, – улыбаясь и не в состоянии отвести взгляда от Алисы, отвечаю маме.
– А ты как? Не больно тебе?
Отрицательно машу головой, все еще любуясь крошкой в руках.
– Она так похожа на тетю Ингу, да? – задает вопрос мама.
– Да, – соглашаюсь с ней.
А потом ловлю себя на мысли, что даже не знаю, на кого была похожа моя малышка.
– Мама, – решаюсь задать ей вопрос, – а моя Анюта была на меня похожа?
Пауза затягивается, и, когда я уже не выдерживаю и смотрю на родительницу, не понимая, почему она до сих пор молчит, она наконец заговаривает:
– У нее были темные волосики и бровки. Ты мне не призналась, кто отец, поэтому я ничего не могу сказать. Кожа лица была светлая, насколько это возможно при рождении. Детки рождаются с гипоксией, красные, и только через несколько дней сходят отеки и краснота. Элла, не плачь…
Сама не замечаю, как уже реву от сказанных ею слов. Содрогаясь при каждом всхлипывании.
– Дочь, не надо, не реви. Все образуется, ну!
Но ее доводы словно ножом по сердцу, ведь ничего уже не образуется. Доченька моя, Анюта, ее нет с нами. И что бы я ни сделала, ее не вернуть.
– Хотя бы ради Алисы не реви. С молоком мате… – мама осекается и, кашлянув, поправляется: – Твое настроение может передаться ребенку. Не делай этого. Она за столько дней впервые кушает нормально.
Слова про ребенка отрезвляют меня, надо сдержаться, я еще поплачу о своей дочурке. Но не сейчас.
Наконец Алиса уснула и выпустила
