под сумасшедшую музыку.
— Люис, Люис, дай ещё Варе, ещё! — кричит Самита.
Новая сигарета оказывается в Варварином рту. Она сосёт её, как конфету. Причудливые облака, розовые, с голубыми окантовками. Она несётся на одном из них к золочёной горе. Подлетает, хочет ухватиться за макушку, но её уносит прочь — к бурлящему озеру. Она на качелях качается: от золочёной горы к озеру, от озера к золочёной горе. Воды много, это не озеро, это океан, волны до неба, она на гребне волны плывёт. Прямо в небе цветки на зелёных узких ножках. Салатный цвет, светло-зелёный, светло-голубой, оранжевый. Варвара распахнула себя — она хочет слиться с ними, стать тоже оранжево-салатной волной, облаком, цветком. Она — плоть воды, неба, цветка.
Очнулась — за окном утреннее солнце. Болит голова. Ей в голову стучат. Она хочет крикнуть «Войдите!», но язык разбух. Тело чужое, она полураздета, на ногах запёкшаяся кровь, блузка расстёгнута. Ползёт по телу мокрицами холод, щиплет.
— Папа! — слабый звук внутри.
Отец придёт, спасёт. Где её отец? Где она сама?
— Идём домой! — говорит Самита.
Она нависает над Варварой всей своей сочной массой, и полураскрытые груди чуть колышутся от дыхания.
— Сигарету, — с трудом говорит Варвара.
— Э, нет, малышка. Неси бабки, получишь. Они кусаются, они денег стоят.
— А где я возьму? У меня нет. Мы бедные.
— Богатая ты или бедная, не моё дело. Хочешь балдеть, плати. Сейчас катись домой, переоденься и в школу, а то забодают, затаскают, школу пропускать нельзя. После уроков здесь. Бабки — и сигарета твоя, и кайф — твой. Ясно?
Отец дома не ночевал, а мать, кажется, и не заметила, что её нет. Читает свои книжки по-английски и по-русски одновременно, балдеет, ничего вокруг не видит.
Варвара пошла в душ и долго оттирала с ног присохшую кровь. Тело было новое. Оно ныло и просило у неё чего-то. Долго стояла под душем, прислушивалась к телу. Ей хотелось скулить, прижаться к животу собаки или кошки.
Когда она вышла из ванной, мать уже отправилась спать. Время вставать Вадьке и идти в школу.
Где взять денег? У матери нет.
— Вадь, дай денег.
Брат открыл глаза. Такие же чёрные и большие, как у матери. «Армянские страдальческие глаза, — про мать сказал однажды бабке её знакомый. — У твоей дочери глаза нашего народа. Спасибо». Абракадабра, не фраза, без смысла. При чём тут «народ»? При чём тут «спасибо»? И чего это какие-то дурацкие слова приходят в её голову?
Вадька потянулся, зевнул во весь рот и сел.
— Чего-о-о? — спросил он.
— Я должна деньги.
— У меня такое не водится. Я бы и сам не отказался. Хочу купить одну компьютерную игру…
Вадька старше ровно на год, но кажется, что старше на много лет. Он любит читать, сидеть перед компьютером, слушать стихи, которые читает иногда мать. И всё пристаёт к отцу, чтобы тот спел ему песни.
Когда-то давно, в другой жизни, Илька принёс отцу гитару, сказал: «Сыграй-ка!» Отец отказывался, Илька просил. «Нет, ты будешь снова играть! Без твоих песен я не представляю себе всего этого!» — Он махнул рукой.
Она ещё совсем маленькая была, а запомнила выражение лица отца — словно горьким лекарством его поят, и словно кусок любимого торта ему дали!
У отца не было большого пальца до середины и безымянного с мизинцем до середины. Где он их потерял, тайна. И тайна многое в жизни отца — почему он не любит снег и мороз.
Отец тогда долго настраивал гитару, а потом стал играть и петь: «Деревянные города», «Синий троллейбус», «Атланты»…
Гитару Илья унёс, она была чужая, но Вадька с тех пор часто пристаёт к отцу: «Спой, па, то, что ты пел тогда!»
Она ещё совсем маленькая была, а песни словно отпечатались в её голове, и слова остались жить в доме. Стоит только закрыть глаза и «включить» песни отца. Про атлантов, которые держат небо на своих руках, про последний троллейбус, в который обязательно нужно успеть вскочить, про город мёртвых, как объяснил им отец когда-то…
В Америке гитары нет, и Ильки нет, и отец редко бывает дома, но как-то услышала Варвара из-за двери в комнату, где отец сидел с Вадькой, его тихий голос — снова про деревянный город…
Значит, Вадьке отец поёт, а ей нет?! И Вадька после посиделок с отцом за компьютером выходит лоснящийся, словно намазанный мёдом.
— Я должна деньги, — повторила отчаянно Варвара.
— Отец придёт, попроси.
— Когда он придёт? Может, он снова не придёт два дня. Может, он кого в Нью-Йорк повёз. Почему в такси нужно работать ночью?!
— Потому что ночью платят больше. Машин меньше, а самолёты всё равно летают.
Она не пойдёт сегодня в школу, и всё, пока не вернётся отец. Не успела подумать, как раздался звонок в дверь.
— Это ещё кого принесло? — удивился Вадька.
Может, отец позабыл ключи? Варвара кинулась к двери.
— А я за тобой. — Самита блестела зрачками. Щёки у неё красные, будто натёртые.
— У меня нет денег, и я не пойду сегодня в школу, — сказала Варвара.
— Ну и дура. Подумаешь, сегодня нет, завтра что-нибудь придумаешь. Дела-то! Будешь должна. У меня память классная, я все твои долги запомню.
— Пять минут, и я готова.
Варвара оставила Самиту в гостиной, сама помчалась к холодильнику. Она хотела есть. И стала хватать всё, что под руку попадалось: кусок старой пиццы, кусок колбасы, отломила хлеб прямо от батона. Выпила из горла молока.
По дороге в школу спросила:
— Почему у меня была кровь на ногах? Что со мной случилось?
Самита захохотала, а отхохотавшись, важно стала объяснять:
— Потому что трахнули тебя, моё сердечко, и ты теперь не целочка, ты теперь, как все мы, женщина. С тобой Люис занимался сексом. Разве ты не помнишь? Ты ещё визжала, как резаная, а мы все смотрели и смеялись над тобой.
— Почему ты всё помнишь, а я ничего не помню?
— Потому что, моё сердечко, мы привычные, раз. А ещё потому, что Люис перестарался — дал тебе большую дозу.
— Что такое «доза»?
Самита опять захохотала:
— Ты совсем тёмная. Ты откуда такая взялась? Я думала, ты соображаешь. А ты ничего не сечёшь.
— А что я должна сечь?
— А то и должна. Мы с тобой балуемся наркотиками, ловим кайф.
— Наркотиками?!
— У тебя что хорошего в жизни? То-то, молчишь. И у меня ничего. Отец с братом пьют, лупцуют нас с матерью. Да и мать любит выпить.
— Как же тогда они могут работать?
Самита опять
