Ознакомительная версия.
Зрители вышли из зала, и в фойе стоял тот неторопливый и легкий шум, который всегда сопровождает театральные антракты.
«Неужели они просто разговаривают о чем-то своем? – думала Лера, стоя за одной из колонн перед лестницей. – Или просто обсуждают, хорошо ли восстановлена мозаика на полу?»
Она не могла этого представить. Ей казалось, что даже теперь, в антракте, даже через стены невозможно не чувствовать того, что она чувствовала в Мите.
«Зайду! – вдруг решила она. – Зайду – не могу я его сейчас не видеть».
Она вышла из-за колонны и уже направилась к дальней лесенке за служебной дверью, по которой можно было подняться в Митин кабинет, – как вдруг увидела Тамару Веселовскую.
Конечно, Лера знала, что она здесь, да и странно было бы, если бы ее не было на открытии сезона. И, конечно, ее поразило не само Тамарино присутствие.
Тамара стояла рядом с чудесной мраморной девушкой – одной из немногих скульптур, уцелевших в особняке только потому, что она была убрана в хранилище и лишь теперь оттуда извлечена. Мраморная девушка словно уходила куда-то и на мгновение обернулась в своем стремительном движении прочь. Движение чувствовалось в складках ее греческой туники, в разметавшихся локонах и даже в изгибе хрупкого локтя. Лера очень любила эту скульптуру – именно за это ощущение незастывшего движения.
Но сейчас она смотрела не на мраморную беглянку, а только на Тамару, стоящую рядом; невозможно было не смотреть на нее. На Тамаре было черно-белое, удивительно изящное платье со шнуровкой впереди и с пышными, до локтя, рукавами, еще более оттенявшими тонкость черт ее непроницаемого лица. Она никогда не закалывала волос, да это было совершенно ни к чему – густые, блестящие, они падали на ее плечи темным водопадом. Глаза у нее были зеленые, это Лера давно уже разглядела, а в их форме чувствовался легкий восточный оттенок.
Но Лера видела даже не это – не эти отчетливые приметы красоты. Она чувствовала, что Тамара думает сейчас о Мите. Лера поняла это потому, что сама думала о нем и сразу угадывала эти мысли в других.
Тамара думала о Мите и о музыке, которая только что отзвучала, но для нее продолжала звучать. Этого невозможно было не заметить.
Лера снова отступила за колонну и осталась стоять там до конца антракта. И к Мите она не пошла: ей вдруг показалось, что она ничего не сможет ему сказать…
Домой они вернулись поздно – после концерта и после банкета, столы для которого мгновенно были накрыты прямо в фойе. У Леры голова кружилась от запаха бесчисленных цветов, от выпитого шампанского и от гула голосов – восхищенных, поздравляющих.
– Устала, – сказал Митя, обняв ее, когда они вошли в квартиру. – Устала, родная, – спасибо тебе…
Лера вглядывалась в его лицо, пытаясь разглядеть в нем то, что пугало ее и тревожило – его вечную отдельность от нее, его загадку. Но сейчас Митино лицо было взволнованным, глаза блестели, и она немного успокоилась – и действительно отдалась своей усталости, которую он почувствовал сразу.
Роза вышла из детской: они с Аленкой уехали раньше, сразу после концерта.
– Леночке так сегодня понравилось! – сказала она Мите. – Она вам что-то сказать хотела, а только уснула сразу. Завтра скажет.
– Ну конечно, – улыбнулся Митя. – Буду ждать с трепетом ее впечатлений. А вам, Роза?
– И мне, – кивнула та. – Я вас тоже поздравляю, Дмитрий Сергеич.
Митю она всегда называла только на «вы» и вообще относилась к нему с благоговением – особенно после того как к Аленке начала приходить учительница музыки и Митя сам стал следить за ее занятиями.
Зато с Лерой у Розы неожиданно установились совершенно доверительные отношения – после того вечера, когда они вместе в голос плакали в Митином кабинете…
«Как странно поворачивается судьба! – подумала Лера, провожая ее взглядом. – Ведь я этого представить себе не могла, я же видеть ее не могла – и вдруг… Кому я могу доверять больше, чем ей?»
Она давно уже знала, как неожиданно, необъяснимо могут меняться человеческие отношения, и каждый раз не переставала этому удивляться.
Но этим вечером Лере не хотелось думать ни о чем – или просто сил не было на размышления? Она сбросила туфли на высоких каблучках прямо у порога и прошла в гостиную вслед за Митей и Сергеем Павловичем.
– Спать ляжешь, Лер? – спросил Митя. – Или… посидишь со мной?
Лера всегда удивлялась, с какой ожидающей интонацией он это произносит: «Посиди со мной…»
– Посижу, – кивнула она. – Только не посижу, а полежу, ладно?
Митя сел на диван, а Лера легла рядом, положив голову ему на колени и чувствуя его руку на своей щеке – едва уловимые движения его пальцев, согревающее прикосновение большой ладони.
Ей так хорошо было сейчас – с ним, после их общего вечера, – что она почти без усилий отогнала от себя ощущение недосказанности и страха, которое было таким отчетливым, когда она смотрела на Тамару, стоящую рядом с мраморной беглянкой…
Митя разговаривал с отцом, Лера пыталась вслушаться в их слова, но слышала только голоса. Странное чувство овладело ею: она словно плыла себе в волнах на раздутых парусах, подгоняемая ветром, и все вокруг воспринималось как тихий плеск воды, неуловимые дуновения… Только отдельные островки фраз всплывали в этом пространстве.
– Если ты и дальше сможешь их уберечь от ремесленничества, – слышала Лера голос Сергея Павловича, – они достигнут очень многого.
– Надеюсь, – отвечал Митя. – Способность к самоотдаче у них колоссальная, а чутье нюансов – ты же слышал.
– Да и у тебя…
Лера прикрыла глаза, снова погружаясь в безбрежную стихию покоя под Митиной рукой.
Когда она еще на мгновение вынырнула на поверхность, они говорили уже о другом – кажется, почти спорили.
– Этого я и хочу, – говорил Митя. – Довести условность до предела – так, как это только в опере возможно. Тогда и будет ясно, что самое главное вообще невыразимо – лежит за пределами выразимого. Ее голос сам об этом скажет.
– Ты думаешь, она сможет дать это понять? – спросил Сергей Павлович; в его голосе послышалось легкое недоверие. – Слишком молодая…
– В этом все дело, – согласился Митя. – Она все может выразить так чудно, это правда. Но многого просто не понимает, не чувствует… И все-таки я попробую, папа! Мне слишком дорог Пушкин и эта музыка, чтобы я мог отказаться.
Лера поняла, что они говорят о «Евгении Онегине» и о Тамаре – хотя ни один из них не назвал ее имени. Что-то вздрогнуло в ней, но покой, в который она была погружена, был так глубок, что нарушить его было невозможно. Ей даже показалось, что она засыпает: какие-то прозрачные картины поплыли перед глазами, их нельзя было ни удержать, ни даже запомнить…
Ознакомительная версия.
