class="p1">— Что ты хочешь от меня услышать? — спросил он всё так же бесстрастно.
— Правду, Давид! Правду. Как ты договорился с отцом?
— Никак. С ним договорился твой брат. А вот для него у меня были убедительные аргументы, чтобы заставить сделать всё, что пожелаю я.
— Ярос? — вытаращила Алекс глаза.
— А ты серьёзно думала, что я буду торговать сыном? — смотрел он на неё, словно первый раз видел. Столько боли и горечи в его взгляде Алекс видела в первый раз. — На самом деле думала, что я на это способен?
Какую непростительную, роковую, трагическую ошибку она совершила, Алекс тоже поняла по его глазам. Теперь они смотрели на неё не жёстко, не с презрением — с жалостью.
— А ведь в какой-то момент я подумал, что у нас и правда может получиться, — покачал головой Давид. — Что мы можем стать настоящей семьёй. Ради сына. Ради нас. Думал, ты в меня веришь. В меня, в нас. Но ты, — он развёл руками. — Ты Квятковская.
Его руки бессильно упали, словно их держала вера в неё, и она только что иссякла.
Давид развернулся и вышел.
— Я Гросс, — едва слышно выдохнула Саша. — Я Алекс Гросс.
И расплакалась. Он ушёл.
— Ну зачем ты так, милая, — присела на край кровати Галина Ильинична. — Ну нельзя же так убиваться. Да и было бы из-за чего. Он вспыльчивый, Давидушка, но отходчивый. Вот увидишь, успокоится и вернётся. А тебе надо кушать, — поставила она перед Сашей поднос. — Нельзя морить голодом ни себя, ни ребёночка.
Саша и не морила. Она ела, она старалась не расстраиваться. Она выходила на улицу каждый день, в любую погоду, мороз ли на улице, ветер, снег. Просто у неё не было ни сил, ни аппетита.
И она знала, что Давид её не простит.
Он уехал в тот же день, и не приехал ни на следующий, ни через неделю, ни через две.
Саша знала, что, как и прошлый раз, он звонит Галине Ильиничне, отдаёт распоряжения, интересуется новостями, Сашиным здоровьем, и, однажды, конечно, приедет, но не простит.
Она ударила в самое больное. Обвинила его в грехе, хуже которого для него нет.
Она предала его, оскорбила своим неверием.
Зачем ему женщина, которая в нём сомневается? Зачем ему жена, что ему больше враг, чем друг? Зачем ему любовница, что в любой момент может вонзить нож в спину?
Но как бы ей ни было плохо, тоскливо и одиноко, она знала женщину, которой было ещё хуже. Которая вышла замуж по любви, а оказалась в доме мужа ненужной вещью. Саше невыносимо её не хватало. Потому что только сейчас она, наверное, стала понимать — каково было маме.
Или нет, но хотела понять и хотела найти её дневники.
Как бы ей ни было плохо, тоскливо и одиноко, Саша знала — надо вставать.
— Проедемся? — спросила она Мишу, собравшись.
— Да, конечно — положил он на стол откушенную булку, встал, заторопился, но потом всё же вернулся и засунул булку в рот. — Куда едем? — спросил, ещё жуя, а потому невнятно, открыв Саше дверь машины.
— Ко мне домой, — ответила она, чопорно положив на колени сумку.
Михаил кивнул и занял водительское место.
— Хочу взять зимние вещи, шубу, обувь, — пояснила Саша, что было совсем необязательно. Но ей хотелось, чтобы причина выглядела убедительно. А ещё она волновалась и пыталась скрыть волнение за болтовнёй.
По её подсчётам, в это время — середина буднего дня, — дома никого не должно быть. Значит, она никого не встретит. И ей никто не помешает. Она даже попросит прислугу, чтобы отцу ничего не докладывали. По крайней мере, не сегодня, если он не спросит.
Первая часть плана прошла идеально.
Саша вошла, доброжелательно пообщалась с дворецким и горничной. Беспрепятственно дошла до маминой комнаты. Открыла шкаф (к счастью, всё как прежде стояло на своих местах), выдвинула потайной ящик. И нашла что хотела — три толстых тетради в рыжих бархатистых обложках с оттиском головы оленя, слегка потрёпанные за время пользования.
Саша их на всякий случай пролистала, чтобы убедиться, что они те самые, исписанные маминым ученическим почерком. Хотела сразу уйти, но из одной вылетел лист и упал на пол.
Саша его достала, развернула и… узнала.
От волнения села на кровать.
У неё в руках был рисунок. Обычный детский: палка, палка, огуречик — вот и вышел человечек. Но именно потому, что так приговаривала мама, а рисовала их семью, все четыре «человечка» Саша, ноги у неё подкосились. Она вела пальцами: выше всех в чёрном — папа, рядом в красном треугольнике платья — мама, маленькая Саша — волосы пружинками, в полосатом галстуке с книжкой в растопыренных пальцах — Ярослав. С обратной стороны: «Саша, 5 лет».
Она и не думала, что мама его сохранит. Не думала, что такой болью отзовутся в сердце воспоминания. Глаза защиплет от слёз. Сердце заболит. И так захочется уткнуться лицом не в тетрадные листы, пахнущие шариковой ручкой и сыростью, а в мамино плечо. Прижаться к её тёплой груди, обнять и… попросить прощения.
За свои детские шалости, за ту разбитую вазу, что якобы неизвестно куда пропала, за неумение понять и услышать, за свою недолюбленность, за то, что мамы в Сашиной жизни было так мало. И сказать спасибо за те шестнадцать недолгих лет, что она у неё была.
Саша вытерла слёзы, закрыла тетрадь и уже хотела уходить, подняла глаза и вздрогнула — в дверях стоял Ярослав.
— Ну здравствуй, сестрёнка, — усмехнулся он.
Засунув руки в карманы, он подпирал плечом косяк и почему-то выглядел как старшеклассник: строгие брюки со стрелками, голубая рубашка, жилетка, в красно-синюю полоску галстук. Не хватало книги в руке — и полная копия с Сашиного рисунка пятнадцатилетней давности.
— Привет! — натянуто улыбнулась Саша, как преступник, пойманный на месте преступления.
— А что здесь? Не в гостиной, не в своей комнате? — медленно подошёл Ярослав, не вынимая рук из карманов и не сводя глаз с тетрадей.
— Да так, заскочила на минутку, никого не хотела беспокоить, — встала Саша, взяла сумку.
— М-м-м… — многозначительно протянул Ярослав. — Что даже чаю не попьёшь?
— Нет, пожалуй, — потянулась она к тетрадям.
— Врушка, — Ярослав резко прижал её руку к кровати. — Так и знал, что они где-то здесь, — отпустив Сашину руку, взял верхнюю тетрадь. Открыл на первой странице. — Жить в богатой семье трудно, — прочитал он. — Родиться богатой наследницей — проклятье.
Хмыкнул. Повернулся к Саше.
