По Зоиному разумению, капризная старуха Муха просто-напросто захватила маму в рабство. При этом высказаться от души («Может, отшлёпаем хорошенько депрессивную старушку?») означало примерно то же, что предложить выкинуть любимый двухметровый фикус или усомниться в певческом таланте Николая Баскова. На такое кощунство Зоя не осмеливалась, и Муха продолжала бросать на неё ехидные взгляды, фикус – занимать львиную долю пространства кухни, а Николай Басков – сладко голосить с экрана маминого телевизора что ни вечер.
«А может, эта Муха того… преставилась?» – осенило Зою, когда удалось, дождавшись своей маршрутки, пристроиться стоя на ступеньках.
Однако, по-видимому, из-за своего неполноценного полусогнутого положения никакого облегчения при этой мысли она не испытала.
И только, почти бегом вбежав в мамин двор, смогла она наконец перевести дух и немного успокоиться.
При виде привычных спутников её детства – дряхлой беседки, пня от спиленного гигантского тополя, покосившейся скамейки – все тяготы жизни куда-то отступили. Здесь она сто раз падала на бегу или с дерева, или с Машкиного велосипеда, набивая бессчётные синяки и счёсывая колени и локти, и всегда всё проходило на следующий день.
Сейчас она взбежит по лестнице, как раньше, мама откроет дверь, и всё будет хорошо.
– Проходи, – сказала мама и, ссутулившись, ушла в кухню.
Невредимая Муха была тут как тут – сверкнула на Зою укоризненным взором со своей лежанки и снова отвернулась. По-видимому, у неё начиналась депрессия.
Из дяди-Гришиной комнаты доносилось мирное похрапывание.
– Есть будешь? – как всегда, крикнула мама из кухни.
И вдруг Зое послышалось… нет, ей не послышалось: мама всхлипнула!
Она замерла, недорасстегнув пальто.
Значит, что-то точно случилось!
Врач?!
Сердце?!
Значит, вот оно, предчувствие…
– Тётя Анфиса умерла ночью! – сквозь новый всхлип крикнула мама. – Телеграмма вон на столе… Ты хоть её помнишь, нет?
Каждые два месяца Зоино горло объявляло забастовку. А это означало, помимо нестерпимой рези в области нёба, полную невозможность не только подкорректировать голосом какую-нибудь не выученную лентяем фразу, но даже и отругать толком этого самого лентяя или хотя бы рявкнуть от души: «И-и-и-ррраз!! И-и-два!!», не рискуя закашляться или дать позорного петуха.
Истинной пыткой было сидеть в такие дни в классе, безмолвно и покорно принимая в уши все перевранные ноты, затянувшиеся паузы, спотыкания и переигрывания. Время от времени рука Зои норовила выйти из-под контроля, наливаясь тяжестью для полновесного шлепка по пальцам или хорошего подзатыльника. Тогда приходилось вставать со стула и с задумчивым видом отходить к окну, как бы с намерением полюбоваться под музыку осенним пейзажем. Но изо всего пейзажа в глаза бросались главным образом движущиеся по тротуару фигуры счастливых и свободных, а не заточённых в классы людей.
Мужские фигуры, преимущественно в серо-чёрных тонах, выглядели однообразно и не вызывали у Зои особого интереса. Да и вообще мужчины, а точнее, волнующие помыслы о них ушли из её жизни тихо и незаметно, по-английски. И с трудом верилось даже, что каких-нибудь пару лет назад, помнится, занимал её воображение новый преподаватель, красавец-виолончелист – правда, проработавший здесь недолго, всего месяца полтора. Ещё меньше верилось, что весьма импозантным и даже романтичным казался ей молчаливый палатный врач-хирург, когда Павлик в пятом классе сломал ногу и лежал на вытяжке в больнице.
Люси, она же кузина Люси – её двоюродная сестра, воспитатель по профессии – определяла такое психологическое явление как «духовный климакс» и неизвестно почему Зою за него жалела. Сама же Зоя находила такой расклад весьма удобным и, в свою очередь, жалела тех, которые на пятом десятке из последних сил бегали по парикмахерским и ногтевым студиям, упорно не желая сдаваться в борьбе за мимолётные (и, в сущности, абсолютно равнодушные) мужские взгляды.
– Ну а Толик? – недоверчиво спрашивала иногда Люська, имея в виду бывшего Зоиного мужа. – Вы же всё-таки видитесь иногда?
– Конечно! Мы цивилизованные люди! – не без удовлетворения подтверждала Зоя. – Обещает вот летом взять Павлика на какие-то сборы.
– Ну а ты с ним как? Совсем по нулям? – допытывалась любознательная кузина.
Зоя неопределённо пожимала плечами. Вся их семейная жизнь с Анатолием представлялась ей далёкой и смутной, как выцветшая детская фотография. Было в ней, бесспорно, что-то смутно волнующее, трогательное даже… но тогдашний Толик – и этот кругленький лысеющий мужичок!..
– Выросла я, наверно, из всего такого… Постарела, – предполагала она.
– Странно… Вы как будто ради Пашки и сходились! Зачали, родили, подрастили чуть-чуть – и свободны, да?
Зоя пожимала плечами, как бы не отвергая такую гипотезу. На самом же деле все умилительные фотографии первой поры супружества были давно отобраны и спрятаны с глаз долой. От греха подальше. Всё-таки память – штука взрывоопасная… Но Люси об этом знать было не обязательно.
Впрочем, кузина, спохватившись, уже возвращалась к своим насущным проблемам и, приосанившись, натягивала кофточку потуже. Готовилась к битве за мужчин…
Иногда Зое приходило в голову: наверное, Люське отсюда, со второго этажа, смотреть было бы куда интереснее!
Сама же она разглядывала в основном женские силуэты. Эти, по крайней мере, не утомляли глаз однообразием: синяя джинса налегке обгоняла чёрную кожу, отороченную мехом, а навстречу развевалось розовым флажком кашемировое пальто-трапеция бок о бок с клетчатой курточкой и такой же кепкой. И так же свободно, как расцветку и фасон, женщины словно бы выбирали себе и возраст: облачившиеся в джинсы и курточки вплоть до расстояния трёх шагов выглядели подростками или, в крайнем случае, вчерашними студентками; любительницы пышных кудрей и приталенных силуэтов демонстрировали имидж классических красоток всех времён и народов; обладательницы же давно отросших пегих стрижек и пальто в серо-буро-малиновой гамме, увы, неумолимо приближались к бесцветному пенсионному имиджу. Издали заметив фигуру подобного вида, Зоя опасливо косилась на собственное отражение в пианино…
По дороге домой она продолжала искоса рассматривать встречных и идущих впереди, и размышления её становились еще печальнее.
Чего она совершенно не могла принять, так это последней причуды моды, а именно – девиц с голыми пупками. Поодиночке, парами и группами бесстыдно дефилировали они по городу в любое время года в брючках модели «здравствуй, пиелонефрит» под коротюсенькими кофточками и курточками, похожими на лифчики с рукавами, и решительно ничем нельзя было объяснить их намерение навеки лишить себя не только остатков стыда и приличной репутации, но даже и здоровья! А может быть, не только себя, но и своих будущих детей?! «А что же ваши матери? Отцы, мужья? Куда они-то смотрят? – мысленно восклицала им вслед Зоя. – И какие же, интересно бы знать, блага надеетесь вы получить ценой таких лишений?!» И оттого, что крик этот надо было сдерживать, горло разбаливалось ещё нестерпимее. А жизнь шла мимо молодым, твёрдым и упругим шагом, не оборачиваясь и не считая нужным ничего ей объяснять – и оставалось только, разинув рот от удивления, всё сильнее поворачивать голову ей вслед.
«А ещё говорят: когда женщину начинает удивлять, как одеваются молодые девушки – значит, наступила старость!» – вспоминала Зоя уже дома, заливая кипятком сухие скрюченные головки ромашек. Этот способ лечения она ненавидела с детства, но могла позвонить мама и по её голосу моментально определить, полоскала ли она горло ромашкой и сколько раз. В такие моменты Зоя чувствовала себя девочкой, с позором уличённой во лжи – правда, девочкой малость состарившейся…
И как быстро и незаметно промчалось мимо всё лучшее! Вот уже и девушки её раздражают. А деньги в рыжем кошельке – не потому ли их и украли, что её больше не сделает красивой никакая одежда?
Даже давняя мечта – платье с рукавом «летучая мышь», с аппликацией из стразов и пайеток на груди?!
О, это чёрное, как ночь, и узкое, как карандаш, платье! Носить его так и не довелось: выложить сорок два рубля за то, что однажды встретилось в универмаге, было немыслимо (ТОГДА! Обнять и плакать!), а то изделие, которое она ухитрилась смастерить из маминого шерстяного отреза на бабы-Полином агрегате «Зингер», она в итоге не решилась показать ни маме, ни бабе Поле. Не говоря уже о том, чтобы надеть его в люди…
«Тр-р-р!» – заверещал телефон. Зоя вздрогнула, схватила трубку.
– Людмила Петровна, здрасьте! – поприветствовал звонкий женский голос.
– Это не Людмила Петровна… А вы какой номер набирали?
– Двести сорок ноль восемь… ой-й… кажется, двести сорок восемь…
Голосу аккомпанировали другие голоса, раздавались возбуждённые возгласы, какие-то стуки и позвякивания.
