* * *
Она пришла после меня, но всего лишь одной минутой позже. Обед, запланированный по телефону, превратился в кофе, потом в чай. Она выбрала место, которое я не любил: бар «Три комнаты плюс кухня». Небо было серым и круглым от невыпавшего дождя. Аннабель была недовольна, напрасно захватив зонтик.
— Как все прошло в Риме?
— Фабьен тебе не рассказывал?
Она начала разговор с имени моего брата. Это должно было меня насторожить. Но я пропустил это мимо ушей. Мои уши были заложены, и только глаза работали. Это нормально в начале любви. В конце ее глаза закрыты, а в уши вливается поток неприязни и злобы от человека, красоту которого мы уже не замечаем.
— Нет.
— Он не переставал напиваться в стельку.
— Стресс.
— Если я его стресс, то в таком случае мне лучше уйти. Я не хочу быть причиной цирроза печени.
— Фабьен всегда много пил, даже перед тем, как познакомился с тобой. Не говоря уж об остальном.
— Я этого не заметила при нашем знакомстве.
— Ты была влюблена.
— Да, ты прав. Как я была в него влюблена! Увидев его в первый раз, я подумала: я хочу его, и он будет моим. Я пригласила его на свой день рождения через подругу, которая работает у его агента. С вечеринки мы уходили уже вдвоем.
Ее растерянный и вялый голос резал мое сердце на куски. Я представлял, во что была одета Аннабель в тот вечер, и сравнивал с тем, что она надела сегодня: брюки и свитер с воротником. Я подумал, что для того, чтобы соблазнить Фабьена, она должна была надеть вульгарную сверхкороткую юбку. Позднее, во время долгих сеансов признаний в постели, свойственных новым любовникам, она рассказала, что в свой день рождения, как и в день нашей первой встречи в «Трех комнатах плюс кухня», она была в брюках. Правда, не в тех самых, добавила она с хитрой улыбкой. И в очень сексуальной кофточке. Она никогда не носила юбку. Ей это не удавалось даже летом. Выхожу ли я в шортах на улицу? Я же не девочка. А была ли она девочкой? Или мальчиком? Нет: ни мальчиком, ни девочкой. Никто. Мне послышалось «некто». Она меня исправила: нет, «никто». Потом она хихикала, зарываясь в свою огромную, сшитую на заказ подушку, которая была ее единственной подругой.
— А сейчас?
— Я больше ничего не чувствую. Не понимаю, как я могла семь месяцев быть с этим типом. Его ничего не интересует. Я знаю, что это твой брат и что ты его любишь, но у него ветер в голове. Он думает только о себе, говорит только о себе, занимается только собой.
— Не надо было цепляться за актера.
— Я была со многими актерами, но они не были такими, как Фабьен. Во всяком случае, не все. И не настолько.
— Со многими актерами? Сколько их было.
— Пять или шесть.
Мог ли я любить девушку, которая была с пятью или шестью актерами? Шестью-семью, учитывая моего брата. В какой-то момент мне показалось, что нет. Но я передумал, когда она заправила прядку волос за свое маленькое и белое ушко.
— На день рождения Фабьена я хотела ему купить огромное венецианское зеркало XVIII столетия, в которое этот Нарцисс мог бы любоваться собой с утра до вечера. Я видела такое в «Ля газет»: двенадцать тысяч евро. Подумать только, сэкономила двенадцать тысяч евро!
— Ты не будешь отмечать его день рождения?
— Мы уже не вместе с позавчерашнего дня.
— Двенадцать тысяч евро — это кругленькая сумма.
— Если бы мы купили квартиру для двоих, то это зеркало составило бы часть нашей мебели.
— Вы уже не покупаете квартиру для двоих?
— Я же говорю тебе, что мы порвали. Ты что, меня не слушаешь?
— Нет. Я на тебя смотрю. Ты самая соблазнительная женщина, с которой я когда-либо пил газированную воду.
Я не помню, что произошло между этим комплиментом и нашим первым поцелуем, через четверть часа перед станцией метро «Рим». Наверное, я говорил Аннабель о моих чувствах к ней, которые описываю на этих страницах. Опять Рим. Как описать этот поцелуй? Тогда еще Аннабель казалась мне такой же высокой, как и я. И еще мне казалось, что нигде нет такого огромного неба, как небо над железной дорогой вокзала Сан-Лазар, вышедшее из парижской могилы. Мне оно запомнилось голубым, хотя, по всей вероятности, оно было серым или черным. Это оттого, что с тех пор я часто проходил но этому месту, на углу бульвара Батиньоль и улицы Бурсо. Несколько раз даже в чудесную погоду в послеобеденное время. Я поцеловал Аннабель, потому что мне казалось просто нелогичным не поцеловать ее, в противоречии с местом и временем. Ее лицо было напротив моего. Я ожидал этого момента уже давно — сорок один год для меня и двадцать восемь лет для нее.
Простое и гармоничное движение, которое не могло обеспокоить девушку. Я вспоминаю момент, когда я коснулся ее лица. Глаза были сильно зажмурены, рот почти закрыт. До сих пор удивляюсь, как мне удалось среди противоборствующих элементов встретить ее язык. Я, должно быть, проник туда силой. Нельзя коснуться языка не иначе как другим языком, что придает поцелую исключительный, необыкновенный характер. Язык Аннабель, как и ее губы, — свежий, ироничный, детский. Он позволил себя коснуться и спрятался за зубами, как за крепостной стеной. Ладонь девушки легла мне на грудь. Что бы меня погладить или оттолкнуть? И то и другое, подумал я. И отступил. Она облегченно вздохнула с видом, который говорил: на сегодня хватит.
Я провел ее пешком до самого дома. Предложил подняться в ее квартиру, зная, что она откажет.
— Почему ты просишь подняться ко мне, зная, что я откажу?
Она читала мои мысли. Может быть, мои мысли были и ее мыслями? Она хотела что-то купить в аптеке.
— Презервативы?
— Ты дурак.
Она часто меня так называла, в среднем по три-четыре раза на каждой нашей встрече. Я ждал ее на улице, надеясь еще на один поцелуй, и она мне его подарила, откинув голову далеко назад. Что она делает этим вечером? У нее ужин. С кем? С подругой. Это трудно назвать ужином. Что же это тогда? Ужин с подругой. Она повторила, что я дурак.
Она набрала свой код и толкнула застекленную дверь, за которой я неподвижно замер, ошеломленный моим прошедшим горем, моим настоящим счастьем и моими страданиями в будущем. Не могло быть и речи о том, чтобы сразу вернуться к себе, на другой конец Парижа. Я чувствовал то же, что чувствует артист, который выходит на сцену, возбужденный аплодисментами восторженной публики или, наоборот, ее свистами и оскорблениями: он должен отсидеться несколько часов в закусочной или в баре, ожидая спада нервозности, который позволит ему идти спать.
Как гренадер Наполеона, я вышагивал по кварталу Аннабель, когда меня вдруг окликнул продавец цветов, товар которого я недавно расхваливал в своей рубрике: «Дышим воздухом Батиньолей, Жиль Вербье?» Я подумал, что девушка мне солгала и что ужинала она сегодня не с подругой, а с Фабьеном. Перед церковью Святой Марии я позвонил брату. Автоответчик. Сообщения я не стал оставлять. На следующий день мы должны были увидеться в Мароле, так как это было воскресенье.
