к примеру, кассиршей в «Пятерочке», которой изменил муж-заведующий, плюнула бы ему в рожу и на следующий день уже работала в другой «Пятерочке», через два дома. А такими позициями, как моя, не разбрасываются. В теории я могла бы, конечно, уйти в сольное плавание. Найти импресарио, давать концерты. Но… нет. Я поняла это еще в консе. Тут как в спорте – есть индивидуальные виды спорта, а есть командные. Я была командным игроком. Солисткой – но только в оркестре, а не сама по себе. Скрипачей много. Хороших – меньше, но тоже хватает. А вот с подходящими вакансиями сложнее.
Концерт вечером мы отыграли нормально. Может, и не блестяще, но и придраться было не к чему. Не хватило мне того драйва, который превращает игру в фейерверк, а Антону и подавно. Инесса пела нервно и резко, в любой момент ожидая подвоха, которого так и не последовало.
Мелочь, но приятно.
Утром мы вылетали домой. Сидеть рядом с Антоном десять часов, а потом еще полтора от Москвы до Питера мне совсем не улыбалось. Я готова была даже доплатить за бизнес-класс, если не будет возможности пересесть. Однако не пришлось. Потому что вместо Антона со мной сел Громов.
- Не возражаете? – спросил он и открыл локер, не дожидаясь моего ответа. – Я подумал, вам не слишком приятно будет сидеть с Антоном Валерьевичем. А мне все равно где. Предложил ему поменяться, он согласился.
- Спасибо, Феликс. Очень… - тут я запнулась, подбирая слово, - очень любезно с вашей стороны. Только учтите, что собеседник я сейчас не слишком интересный.
- Понимаю, - убрав сумку, он сел и пристегнул ремень. – Не беспокойтесь, нас никто не заставляет разговаривать.
На самом деле я никогда не была интересным собеседником для малознакомых людей. Ген болтливости мне на сборке не вложили. О чем вообще можно трындеть с попутчиком в поезде или с соседом по очереди в поликлинике? А Громов был для меня точно таким же попутчиком. За месяц его работы в оркестре мы ни разу не разговаривали, только здоровались. Однако я в полной мере оценила его… что?
Тут я снова зависла, пытаясь подобрать слово.
Тактичность, деликатность? Нет, не то. Может, чуткость? Да, пожалуй, это ближе. Из всего оркестра никто, даже те, кто мне искренне сочувствовали, не додумались бы поменяться местом с Антоном. Включая моих ближайших подруг.
Я надела наушники, нашла в плейлисте «Времена года» Вивальди. Когда самолет набрал высоту, отстегнула ремень и сидела, глядя в иллюминатор на белесое, как застиранные джинсы, небо. Громов читал что-то в телефоне, похоже, книгу, а когда закончил, о чем-то задумался. Меня вдруг куснуло любопытство, и я выключила музыку.
- Простите, Феликс, а можно задать вам бестактный вопрос?
- Ну попробуйте, - он удивленно приподнял густые брови.
- Я слышала краем уха, что вы ушли из Александринки из-за конфликта с руководством…
Это был даже не вопрос, а так, заброшенная удочка. Он усмехнулся и состроил забавную гримасу.
- Конфликт – это слишком громко. Я рассчитывал стать концертмейстером виолончельной группы. Но меня на вираже обошел один хитровы…деланный товарищ. Я высказал, что об этом думаю. Вот и все.
- Господи, зачем вам это понадобилось? Работа с партитурами, разметки, нюансы, занятия с группой. Сплошной гемор за три копейки доплаты.
- Ну вам же понадобилось, - хмыкнул Громов. – На самом деле это интересно. А вам не нравится?
Мне нравилось, конечно. Не говоря уже о том, что сольные партии практически всегда играет концертмейстер – он же первая скрипка, альт, виолончель и так далее.
- Нравится, - созналась я. – Это я вас так утешаю.
- Да ну, не стоит. Театр – это хорошо, статусно, но мне всегда хотелось в концертный оркестр. Как только узнал, что у вас открылась временная вакансия, сразу подал заявку.
- Серьезно? – еще больше удивилась я. – Любите гастроли?
- Люблю. Новые места. Дорогу люблю. Дорога – это вообще удивительное ощущение. Когда ты между тем местом, откуда уехал, и тем, куда едешь. Как будто между небом и землей. Наводит на всякие любопытные мысли.
- Вам надо было стать путешественником, - на удивление, разговор вдруг меня заинтересовал.
- Возможно.
- А как стали музыкантом?
- Как все, - пожал плечами Громов. – Музыкалка, училище, конса.
- Ну это понятно. Но почему именно музыкантом? – не отставала я. - Не все же из музыкалки идут в училище.
- Мама у меня пианистка. В Римского-Корсакова преподает. Вы там учились?
- Нет, в Мусоргского.
- Мне кажется, у профессиональных музыкантов всегда кто-то в семье музыкант. Это особый образ жизни.
- Не всегда. У меня ни одного музыканта, ни с одной стороны.
- Правда? – Громов посмотрел удивленно. – А я слышал, что у вас дед музыкант. Кто-то говорил.
- Испорченный телефон, - я покачала головой. – Не дед, а прадед. И не был, а мог им стать, но война помешала. Он вообще был удивительным человеком. Невероятно талантливым, во всем. Но вряд ли вам это интересно.
- Ну почему же? Вы с такой любовью о нем говорите. Наверняка он значил для вас очень много. Всегда интересно слушать о таких людях. Лететь долго. Расскажите.
- Ну хорошо, - улыбнулась я. – Слушайте.
Дед родился в маленьком селе на окраине Пензенской губернии. По семейной традиции старшего сына в семье обязательно должны были звать Федором, но священник заупрямился. По святцам Алексий, человек Божий, значит, и будет младенец Алексием. До другой церкви ехать было далеко, сильно спорить не стали.
Мать его, Евдокия Кондратьевна, в своей большой семье была младшей – общей любимицей, избалованной красавицей. Чем привлек ее Григорий, угрюмый тридцатилетний вдовец из соседнего села, так и осталось загадкой. Ей не исполнилось и семнадцати, когда она убежала к нему из дома. Влюбленные тайно обвенчались, а от родительского гнева их прикрыла старшая сестра Анна, муж которой служил на железной дороге начальником дистанции.
Когда Алеше стукнуло пять лет, семья переехала в Питер, где уже жила Анна с мужем. Архип быстро поднимался по партийной линии и к середине двадцатых стал не самым последним лицом на Октябрьской железной дороге. Их квартира на Лиговке превратилась своеобразный перевалочный пункт для пензенской родни. Приезжали, останавливались, находили жилье и работу.
Перебираясь в Москву на повышение, Архип добился, чтобы квартира осталась за Григорием, которого
