Еще раз взглянула на фотографию. Просто заслуженный артист какой-то! Черты абсолютно правильные, резкие. В глазах – воля. Железная твердость. А рука с сигаретой – вообще образец скульптурного искусства. Ни больше, ни меньше. Так и тянет прижаться щекой, закрыть глаза и замереть от восторга.
На обороте фото несколько слов: «Мики, меня заинтересовало ваше необычное предложение. Мечтаю о сыне, как и вы».
Я от природы довольно бойкая. Людей не смущаюсь, но иногда, в самые ответственные моменты, конечно, находит жуткая оторопь и отчего-то не могу связать двух слов. В самые ответственные моменты... Как сейчас, например. Ну что трудного?! Что ответственного?! Нажать несколько кнопок на телефоне? Он ведь меня не увидит! Никакого риска. Не понравится беседа, положу трубку – и все. До свидания... Номера моего у него нет.
Сердце запрыгивает почти в горло. С трудом справляюсь с дыханием. Занято. Слава Богу. Можно сказать себе правду, в конце концов. Себе можно сказать: я хочу, чтобы он стал отцом моего ребенка! Очень хочу. Потому и момент ответственный, потому и сердце громыхает.
– Алло, здравствуйте. Говорит Мики. Получила от вас письмо о сыне, – выпаливаю на одном дыхании.
– Значит, вы, Мики, выбрали меня?
– Только по фотографии.
– Я не сомневался. Вас, конечно, интересует моя профессия.
– Да.
– Я хирург.
– А что вы оперируете?
– Это так важно?
– Да... То есть нет. Дурацкое любопытство. Извините, действительно, мы же не в службе знакомств. Нас не волнуют вредные привычки и увлечения друг друга. Только наследственные болезни, состояние здоровья, материальное положение, уровень образования, я имею в виду интеллект, и, конечно, желание иметь ребенка.
– Да, Мики, вы правы. И все же стоит познакомиться поближе. Узнать друг друга. Ведь наш сын будет одним воплощением, и к тому же нам придется иногда общаться в течение восемнадцати лет. Давайте встретимся. Я приеду к вам в выходные. Хотите?
– Да.
– Только две просьбы. Очень важные.
– Я слушаю.
– Никогда не пытайтесь мне врать, Мики. Я вижу людей насквозь.
– В устах хирурга это звучит очень убедительно. Какая же вторая просьба?
– Я еще не закончил с первой. Говорите всегда прямо все, что вы думаете, что собираетесь предпринять. Не действуйте за моей спиной, не затевайте дурацкие женские игры в завлечение и коварство. Я их не выношу.
– Мне это не нужно.
– Сейчас не нужно, но, может, очень скоро понадобится. Понадобится, если вы влюбитесь в меня. Умоляю вас, Мики, заклинаю! Не делайте этого. Не стройте иллюзий. Я намного старше вас, у меня отвратительный характер, я избалован женщинами, славой, властью. Я абсолютно не гожусь для семейной жизни. Пожалуйста, Мики, не влюбляйтесь в меня. Это очень утомляет.
– Очевидно, это и есть вторая просьба?
– Да.
– Вы выдали такой монолог, словно я сутки сижу у вас под дверью и умоляю впустить. Впрочем, меня ваши слова мало волнуют, точнее, вообще не касаются. А ваша уверенность в себе – чудесное качество для моего будущего сына. Приезжайте в выходные и берегите себя.
Кладу трубку и долго смотрю на обезьяну с дистанционным управлением. Хирург. Злюсь на него за наглые, самоуверенные слова, хотя, если честно, благодарна ему. Это словно отрезвление... Сразу предупредил: ты не имеешь на меня никаких прав. Только сын. Никаких претензий. Никаких витаний в облаках и несбыточных надежд. Что ж, он прав. Тысячу раз прав этот хирург.
Обнимаю обезьяну. Представляю, что я – это она, а он – это я. Чувствую его руки на своих плечах. Вижу их – этот образец скульптурного искусства.
Отстала от группы. Попросила, чтобы меня не ждали. Далеко-далеко виднеется металлическая указка экскурсовода. Длинная указка с розовой салфеткой на конце. Такой смешной ориентир для туристов. Для тех, кто отстал случайно, кто чуть-чуть потерялся...
Пытаюсь заглянуть в дырявые глиняные горшочки—таинственное изобретение Древнего Востока. Глиняные загородки ограждали крыши богатых домов. Скрепляющий раствор, а внутри множество глиняных горшочков без дна, то есть множество одинаковых отверстий. Отверстия наклонены под таким углом, что, находясь на крыше, можно рассматривать все происходящее внизу, но самого наблюдателя увидеть невозможно.
Наблюдательницами в древности были женщины гаремов. Полуобнаженные, выходили они на свои жаркие восточные крыши и рассматривали крепких голубоглазых чужестранцев в шелковых рубахах, плавящихся в солнечном мареве. Муэдзин взбирался на самый высокий минарет, чтобы выкрикивать оттуда молитвенные благословения. Он – единственный, кто мог бы видеть изнывающих от страсти пленниц. Мог бы видеть, как прикрывают они черные ресницы и касаются трепетными ладонями своих коричневых возбужденных сосков, отдаваясь белокожим чужестранцам в пряных розовых мечтах и прозрачной голубизне полуденного неба. Все это мог бы видеть единственный человек в городе – муэдзин, выкрикивающий восхваления Богу. Мог бы видеть, если бы не был слеп, а в те далекие времена ни один зрячий не мог стать муэдзином.
Вдруг чувствую себя узницей на этой загадочной крыше. Разгоряченной, страстной пленницей, заточенной на всю жизнь в четырех дырявых загородках. Мои длинные волосы запутывает пряный ветерок с хлопкового базара, мои тонкие пальцы страстно перебирают нежный батист прозрачной накидки, а влажные распахнутые глаза жадно следят за плывущей между торговыми рядами спиной любимого чужестранца. Вижу, как он грациозно спускается с лошади, вдыхает благовония в хрустальных сосудах, отсчитывает золотые монеты. Вижу, как вспыхивают в солнечных лучах их драгоценные края. Мой любимый покупает благовония, но не мне, конечно, не мне...
Женщины давно не живут в гаремах, но по-прежнему заточают себя на жарких восточных крышах, с которых можно видеть все, но невозможно заметить того, кто наблюдает. Эти крыши называются благовоспитанностью, скромностью, гордостью. И только муэдзин, выкрикивающий благословения Богу, мог бы увидеть тысячи несчастных и сказать им что-то важное. Но муэдзин слеп...
Эйтан приезжал ко мне в прошлые выходные, а за день до этого я была в больнице, где он работает. Найти не составило никакого труда. Он оказался знаменитым хирургом, одним из немногих, которые делают пересадку сердца.
В коридоре, возле операционной, сидели огромные сильные парни, худенькая женщина со светящимися от слез глазами, старушка в джинсах и мальчик лет десяти. Эйтан не мог меня узнать, ведь мы не были знакомы. Он вышел из операционной, и все люди взглянули на него, как на живого Бога. Я даже не запомнила выражения глаз самого Эйтана, и вообще – был ли он бледным, усталым, грустным? Помню только взгляд ожидающих людей и – как молния – жесткий приказ: «Только не влюбляйся в меня!»
