Мама провела детство в деревне, — опережает мой ответ Мелисса. — Они жили около старой водяной мельницы… Сейчас от нее осталось только полуразвалившееся колесо, мы ездили смотреть на него… — Она пожимает плечами: — Ничего особенного, если честно.
Я улыбаюсь: моя дочь — типичный городской житель, который не мыслит свою жизнь без общественного транспорта и интернета и который даже курицу считает страшным, неизведанным чудовищем. А вот мне долго пришлось привыкать к жизни в городе… Мы переехали сразу после развода родителей — и этот двойной удар тогда сильно подкосил меня.
Расти в деревне было чудесно, — ностальгически говорю я. — Там было тихо и… очень туманно! — с улыбкой. — Подчас поход поутру в тумане до остановки превращался в настоящее приключение… Казалось, стоит сделать два лишних шага — и вот он, самый край размытого туманом мира, но край этот постоянно куда-то ускользал. Детские впечатления самые стойкие! — вздыхаю я, натягивая рукава куртки на кончики пальцев.
А я всю жизнь прожил в городе, — как бы с сожалением произносит Марк, и меня так и подмывает спросить про его родителей. Он никогда о них не говорит. Вот и теперь мы съезжаем с дороги, паркуясь рядом с четко вымеренными цветочных грядками, на которых еще красуются последние в этом году гладиолусы и подсолнухи, так что мои вопросы так и остаются незаданными.
Туман вокруг нас повисает рваными, изодранными в клочья ватными ошметками, забивающимися в нос, словно угарный газ; кажется даже дышать здесь тяжелее, чем в городе.
Это поземный туман, — говорит нам Марк, когда мы стоим посреди всего этого молочно-белого марева, смаргивая капельки влаги, повисающие на ресницах. — Тут недалеко речка, вот он и растекается здесь, словно кисель. Ну что, пойдемте!
Он протягивает мне руку. Что, снова? Мои мысли, тревожно взметнувшись, мокрыми бабочками падают к моим ногам — в тумане я ощущаю себя неожиданно смелой: протягиваю руку и позволяю пальцам Марка переплестись с моими пальцами. Мы не смотрим друг на друга, но я почти уверена — он сейчас улыбается счастливой улыбкой, и улыбка это вовсе не адресована Мелиссе, резвящейся, словно щенок, чуть в стороне от нас, нет, ее адресат — я сама.
И я тоже улыбаюсь… Это все равно, что попасть в Зазеркалье, в котором все возможно, это как на секунду позволить себе быть просто счастливой, не оглядываясь по сторонам!
Мелисса смутным, черно-красным пятном мелькают посреди широкого поля, которое мы сейчас пересекаем в поисках туманной родительницы — реки, она то громко выкрикивает какие-то диковинные слова, искажающиеся в пропитанном влагой воздухе до едва различимой абракадабры, то вдруг начинает распевать песни Елены Фишер, которые сама же вечно и критикует. Похоже, туман странно действует на человеческий мозг: для меня он, как веселящий газ, для Мелиссы, возможно, тоже, а Марк… Поглядываю на него боковым взглядом — он продолжает улыбаться. Ну да, мы все чуточку обезумели, так я и знала, констатирую не без радостного удивления.
А ты сам какие природные явления больше любишь? — любопытствую я. — Снег? Дождь? Ветер?
Марк обращает ко мне свое красивое лицо в обрамлении взмокших волос, на секунду задумывается, а потом сжимает мои пальцы:
Ты можешь мне не верить, но я никогда об этом не задумывался, — его голос чуточку хриплый, словно он заболевает ангиной. — Но сейчас мне кажется, что нет ничего лучше хорошего, густого тумана с рассеянными в нем пятнами уличных фонарей. Согласна со мной?
Было бы странно, начни я с тобой спорить, — по-доброму насмешничаю я. — Я как будто бы вернулась в детство…
Тебе было там хорошо?
Очень, — выдыхаю я с искренним чувством. А сейчас даже еще лучше, хочется добавить мне, но я не решаюсь. Мне просто нельзя этого делать… Это было бы неправильно. Но Марк, кажется, и так достаточно хорошо понимает меня — его пальцы снова стискивают мою ладонь, и я вдруг ощущаю острую потребность притянуть его к себе и поцеловать. Поцеловать его жесткие губы, которые на ощупь, я уверена, мягче растопленного шоколада, прижаться к его груди, утопив руки, лицо и вообще всю себя в ожигающем тепле его тела…
Я хочу чужого мужчину! Прикусываю губу и пытаюсь выровнять разбушевавшееся, подобно шторму, дыхание.
Я не могу хотеть чужого мужчину! Но я хочу…
Так ты будешь меня рисовать или как? — вдруг спрашивает меня он. — Ты, кажется, что-то говорила об этом, — невинный взгляд серо-голубых глаз. — Так вот, я не против, даже наоборот: никогда не был объектом творческих изысканий. Это, должно быть, любопытно…
Представляю, как выписываю ямочку на его подбородке («нет, повернись к свету и улыбайся!») и провожу четкий контур его высоких скул… пальцами («не двигайся, замри в таком положении!»). От собственных фантазий у меня практически темнеет в глазах…
Эй, люди, я кажется угодила в кроличью нору! — раздается из тумана голос моей невидимки-дочери. Она смеется над собственным каламбуром, и смех этот стелется над землей, подобно поземке… — Кто-то должен прийти и помочь мне. Ой, надеюсь, я не подвернула ногу!
Ты разрушила домик несчастного кролика? — вторит ей Марк, не выпуская моей руки. — Это не очень мило с твоей стороны.
Я вообще не милая, разве ты не заметил? — И уже плаксивым голосом: — Мама, вели ему прийти и помочь мне!
Я пожимаю плечами, мол, да, кажется, она действительно нуждается в нашей помощи, хотим мы того или нет. Марк выпускает мою руку:
Подожди меня здесь, ладно? Я найду тебя через секунду, — и быстро уходит в туман.
Я слегка поеживаюсь от сырости, но блаженное умиротворение так и льнет ко мне, словно льняная сорочка, так что я игнорирую это маленькое сырое неудобство. А потом я слышу голос, который зовет меня:
Ханна! Ханна, где ты? Я, кажется, заблудился.
Мама, где ты?
Закрываю глаза и вслушиваюсь:
Ханна, нам нужен ориентир!
Зажмуриваю глаза еще плотнее:
Ханна, подай, пожалуйста, голос!
Не может быть… Не может быть… Не может быть…
Распахиваю глаза, различая расплывчатую фигуру, приближающуюся ко мне, и мучительно выдыхаю:
Это был ты. Это был твой голос! Я сейчас узнала его.
Прослеживаю стремительную смену выражений на лице подошедшего мужчины: недоумение, догадка и следом — неловкость с ноткой виноватой покорности.
Трясу головой, чтобы хоть как-то уместить в ней всю ошеломляющую невероятность данной догадки.
Мой Голос, Голос, который я поначалу считала принадлежащим Маттиасу, а потом и вовсе уверилась в его выдуманности, тот самый Голос все это время принадлежал Марку. Парню с серо-голубыми глазами, в которого я, что уж обманывать самое себя, с некоторых пор абсолютно неуместно влюблена! Не знаю, как такое вообще возможно, но отрицать очевидное больше нельзя: я вышла из комы влюбленной в этого странного парня с ямочкой на подбородке… Я была нетерпима к нему поначалу, лишь потому что ревновала к собственной дочери, и едва его чувства стали более понятными для меня, как я… потянулась к нему, словно иссушенный засухой цветок. Я любила его — я хотела его! Я хотела нас… Но почему он хотел меня? Я с ним даже не была прежде знакома.
