Говорить на трезвую о своем детстве я точно не готов. Я и пьяный не готов, но подозреваю, что именно этим мы с Настей и будем заниматься. Не зря ведь она заинтересованно присаживается напротив и тоже делает глоток, правда, тут же закашливается. И с выпученными глазами соскакивает со стула, чтобы залезть в холодильник и соорудить закуску. Мне она ни к чему, я почти заканчиваю пить то, что она налила.
— Понятно, несу остальное, — говорит с улыбкой, замечая, что я почти допил. — Долить?
— Давай, — двигаю к ней стакан.
— Ничего по матери не скажешь?
— Она не рассказывала, как меня воспитывала? — хмыкаю, хватаясь снова за стакан.
Он будто меня успокаивает, хотя я никогда особого пристрастия к алкоголю не испытывал.
— Это было давно, Давид. И она была молода.
— Это она тебе сказала? На жалость давила, как всегда, — хмыкаю.
Ничего удивительного, эту песню мне и сестра заливала, но к ней мамаша наша относилась относительно нормально, не то, что ко мне.
— Она больна, Давид. Очень больна. Я возила ее к врачу, прогнозы вроде как хорошие, но…
— Что!? — с трудом сдерживаюсь от повышенного тона, но шока все равно не могу скрыть в голосе. — Ты возила ее к врачу?
— Да, — совершенно серьезно кивает Настя. — Едва уговорила зайти в кабинет и выслушать.
— А там ром еще есть? — спрашиваю, осушая бокал до дна и тянусь к бутылке. — Думаю, этого будет недостаточно.
— Давид…
Мотаю головой, чтобы не продолжала. Даже слушать не хочу.
— Она — та еще расчетливая стерва. Если найдет твою болевую точку, будет бить туда, пока ты позволяешь. А ты, Настя… ты очень добрый светлый человек. Она пережует тебя и выплюнет. И денег из тебя она тащит намеренно.
Настя со мной явно несогласна и мне это не нравится. Я понимаю, что она может воспринимать мою мать иначе, но я-то ее знаю. И сомневаюсь, что за годы, что мы не общались, она изменилась. Не так давно она старалась выжать как можно больше бабла, что с Насти, что с меня, а тут «не хотела лечиться». Что-то не сходится.
— Давай лучше о тебе. Не хочу о Наташе.
Настя поджимает губы и делает еще глоток. Поменьше, наученная опытом. И сразу же закидывает в рот виноградинку.
Молчит. Разговаривать о себе не хочет. А я не хочу обо мне. Оно мне не надо рыться в прошлом. С матерью я разговаривать не хочу и видеться тоже. Болеет? Наверное, карма. Та самая, которая все же настигает. Всех, как бы казалось, что ты несокрушим, все равно догонит.
— Зря ты так, Давид, — все-таки оставляет право голоса за собой. — Ей действительно плохо, и она правда собиралась умирать, пока я не настояла на обследовании.
— Что ж… может, поняла, сколько всего натворила и решила, что не сможет исправить?
Попытки поговорить со мной о матери Настя оставляет. И теперь мы молчим, словно и поговорить нам больше не о чем.
— Своих родителей я не знаю. Я выросла в детдоме, там нашла девочку, которую теперь называю своей сестрой и там прошло мое детство. Оно тоже было не радужным, но твоя мать хотя бы не сдала тебя в детский дом.
— Сомнительное достоинство.
— Ты невыносим, — Настя допивает второй стакан рома и встает из-за стола, слегка покачнувшись.
Подхватываю ее, поднимаясь следом. Оказывается, я тоже выпил достаточно, потому что не удержавшись, мы оба приваливаемся к столу и смеемся. До тех пор, пока Настя не оказывается слишком близко и не перестает смеяться. Замирает, глядя на меня на расстоянии пары сантиметров. Не воспользоваться случаем было бы глупо, поэтому я пользуюсь и целую ее в губы.
— Так-так-так… и что это такое? — с улыбкой говорит Наталья, но я напрочь игнорирую ее слова, как Давида, который стоит на крыльце с Никой на руках.
На него я стараюсь не смотреть особенно, потому что после того, что случилось на днях, это попросту стыдно делать. И Наталья, судя по всему, прекрасно это понимает. И дергает. Давит на больную мозоль, подобно неудобной обуви.
Выезжаю с территории в направлении больницы. Сегодня у Натальи назначены обследования. Изначально ее вызвался отвезти Давид, но когда я увидела, как они вчера поцапались, предложила ей поехать со мной и она согласилась. Хотя я, честно говоря, не ожидала этого. Думала, что она откажется. Надеялась даже, ведь это такой шанс помириться с сыном. Остаться с ним наедине в машине, надавить на жалость на обследовании.
— И что же между вами произошло? — продолжает допытываться.
— А между вами? — не остаюсь в долгу. — Вчера поцапались специально, чтобы ничего не делать?
Продолжаю давить на нее, чтобы не дать ей возможности рыться во мне. О том поцелуе, что случился между нами с Давидом, я не хочу ни вспоминать, ни говорить. Но вопреки этому, стоит только подумать, как воспоминания приходят сами. Откровенные, яркие.
Вот его губы накрывают мои, сильные руки обнимают за талию и усаживают на стол. Я откидываю голову назад, охотно подставляя для поцелуев шею и ключицы. Разрешаю ему расстегнуть пуговицы на моей блузке и даже сделать то же самое с его рубашкой. Если бы не голос Ники, прозвучавшей где-то словно очень далеко, но в то же время очень близко, не представляю, чем бы это закончилось. Точнее, представляю. И не знаю, как себя вести.
На некоторое время в машине повисает пауза. Наталья недовольно сопит оттого, что я тоже полезла в личное. Я хмурюсь, совсем не радуясь тому, до чего все дошло. Прошло всего ничего времени, а у меня появилась дочь, запланирован развод с мужем, и я поцеловалась с другим. Кроме мужа у меня никого не было. Я никогда и не думала о том, чтобы спать с кем-то еще, но тут…
Я смотрю на безымянный палец, на котором уже нет кольца, но все еще немного заметен белый ободок незагоревшей кожи. Неужели я осознала, наконец, что больше не замужем?
— Я не хочу, чтобы сын видел меня такой.
Слова Наталья я слышу не сразу, точнее, не понимаю вначале их смысл, погруженная в свои мысли.
— Какой такой?
— Больной, слабой. Думаешь, я не права?
— Думаю, у
