Ознакомительная версия.
– Понимаю, не глупее паровоза. Ну и что теперь, всю оставшуюся жизнь по альма-матер убиваться? Давай, располагайся, прими рюмашку с холоду.
Георгий снял ботинки – они давно прохудились, и ноги промокали насквозь сразу же, как только он выходил на улицу, – и «принял» не рюмашку, а стакан, чтобы сердце не саднило тоскою. Вспомнилось вдруг, как Федька, посвистывая, клеил вот эти самые обои в «подоночий» цветочек, и как сияла за окном Москва – огромная в лучах летнего солнца, широко и свободно раскинувшаяся перед ними…
– Ты закусывай, закусывай, – напомнил Казенав, доставая что-то из стоящего на тумбочке маленького холодильника «Морозко». – Или нажраться хочешь до потери чувств? Тоже дело хорошее, если не каждый день. А то поел бы. Колбаса вот, пирожки с лосятиной из кабака я прихватил, не оставлять же было. Спрашиваешь, зачем я над лесопромышленником стебался? – сказал он, хотя Георгий ничего уже не спрашивал. – По двум простым причинам. Во-первых, такие, как он, только сильных уважают. Во всяком случае, тех, кто их же на место умеет поставить. Я и поставил – больше уважать будет. А во-вторых и в-главных, нет у меня сейчас хаты на Патриках, нет и не предвидится. Та, откуда ты бабульку вывозил, случайно обломилась, я ее у работодателя своего перехватил, пока он на Кипре пузо грел. А вообще-то Патриаршие так круто схвачены из-за таких вот булгаколюбов сибирских, что туда лезть – себе дороже, могут и бошку отстрелить. Ну а раз хаты нет, значит, надо клиенту внушить, что она ему там и даром не нужна. Сунем его в Замоскворечье – есть одна коммуналочка на Большой Ордынке. Тоже, между прочим, не жук начхал, пусть спасибо скажет.
– А мне он понравился, – заметил Георгий. – Хороший вроде человек и неглупый.
– Ну, хороший он или нет, этого мы не знаем, – пожал плечами Федька. – Да и неинтересно нам это знать. А что не дурак, так это видно. Не из тех, у которых мозги на прожиточном минимуме. Хотя пиджачок на нем малиновый, как положено, – улыбнулся он. – Вот попомни мое слово, лет через десять про это книжки будут писать, даже, может, диссертации. «Малиновый пиджак как артефакт эпохи» или что-нибудь в этом роде. Но, по большому счету, и ум его тоже неважен, Жорик, – добавил он, помолчав.
– Почему? – удивился Георгий.
Водка уже ударила в голову, да как-то беспощадно ударила, поэтому Федькин голос доносился до него, как сквозь вату.
– Потому, что кончается на «у», – хмыкнул Казенав. – Вот он чувствует себя хозяином жизни, а того не понимает, что у жизни нету хозяев. Потому что у него только ум один, а таланта нет.
– Тала-а-анта… – насмешливо протянул Георгий. – У кого он есть, талант, и что это вообще такое?
– У тебя, например, есть, – невозмутимо заметил Федька.
– И к чему же у меня такой великий талант? – переспросил Георгий почти со злобой.
– А талант – он не к чему-то, он вообще. Либо есть он, либо нету. У тебя есть – и все у тебя получается, за что ни возьмись.
– Да хрена ли у меня получается? – тупо удивился Георгий. – Даже на институт не хватило…
– Не скажи, Рыжий. – Федька внимательно смотрел на него, но Георгий этого не замечал, потому что наливал себе еще водки. – Аура у тебя мощная. Да вокруг тебя в радиусе десяти метров всем везет, не замечаешь, что ли? Ладно, – вдруг засмеялся он, – ты уже, я смотрю, такой тепленький, что только про талант осталось калякать! Ложился б ты баиньки. Для тебя на завтра дело есть, утром расскажу.
Слова «завтра» и «утром» вот уже два месяца были из разряда тех, которые Георгий исключил из своего лексикона. Он просто не мог теперь загадывать так далеко… И сейчас ему хотелось не думать о завтрашнем дне, а просто прилечь на свою бывшую кровать, наконец, после скитаний по случайным и грязным углам, почувствовать всем телом свежее белье – Федькина чистоплотность осталась неизменной – и провалиться в сон.
«Надо бы в душ», – вяло мелькнуло в голове.
Но тут же он почувствовал, что просто не сможет сейчас добрести до ванной. Да и не хотелось перебивать долгожданный сон.
Но, как назло, стоило только ему коснуться головой подушки, как сон тут же развеялся – точнее, распался на какие-то мучительные обрывки, каждый из которых был на самом деле куском его жизни. Он словно держал в руках обрезки кинопленки, на которых было сумбурно запечатлено то, что происходило с ним всю эту смутную и бестолковую осень.
Георгий поехал в Таганрог первого сентября, сразу же, как только вернулся из Недолово. Денег не хватило даже на билет в общем вагоне, поэтому он просто отдал, сколько было, проводнице и трясся всю дорогу на багажной полке. Но не поехать он не мог, хотя и занятия уже ведь начались: год не видел мать, соскучился по ней и соскучился по морю, и по морю так сильно, что чувствовал себя просто больным без него.
Поезд давно уже шел степью. Сухой, теплый, еще совсем летний ветер врывался в приоткрытое окно, Георгий вдыхал запах степных трав, и особенной степной пыли, и еще чего-то неназываемого, просторного, бесконечно родного, что заполняло его всего, до горла, до невозможности говорить…
Увидев его, мать заплакала так отчаянно, так горестно, как будто это была последняя их встреча.
– Что ты, мам, ну что ты? – Георгий почувствовал, что и сам вот-вот заплачет как маленький. – Ну прости, не мог я раньше…
Она прижалась головой к его груди – не к груди даже, а куда-то к солнечному сплетению, и он вдруг увидел, что голова у нее уже не рыжая, а совсем седая. О рыжем цвете не осталось даже воспоминания, не осталось даже тех легких прядок, которые еще были, когда он уезжал год назад в Москву…
Комната, которую мать называла залом, показалась ему совсем крошечной.
«Как это я раньше не замечал? – думал он, оглядывая простую, ни в чем не изменившуюся обстановку: круглый стол с вытершейся бахромчатой скатертью, буфет, из которого когда-то пахло конфетами, тесно приткнувшийся к буфету диван. – И почему сейчас вдруг заметил? Можно подумать, год в Версальском дворце прожил!»
Ножная швейная машинка была покрыта белой салфеткой с кружевами. Кружева назывались «подзоры» – Георгий с детства запомнил это красивое, распевное слово. На машинке стояла хрустальная ваза, единственная в доме ценная вещь, подаренная матери к тридцатилетию работы на фабрике. Раньше эта ваза стояла на буфете, а машинка всегда была открыта, и видно было, что хозяйка постоянно занята шитьем.
– Не шью больше, Егорушка, – сказала мать, проследив его взгляд. – Совсем плохие стали руки, пальцы скрючило. Раньше только ноги болели, а теперь и руки вот… Артрит – подагра по-старому. Пока хоть ложку в руках держу, а что дальше будет? С каждым днем все хуже, год пройдет – и инвалид.
Ознакомительная версия.
