«И вы провели вместе ночь, — гася в пепельнице сигарету, закончила за нее я, — а утром ты чувствовала себя самой счастливой женщиной в мире. Но больше вы никогда не встречались».
«Что значит — никогда? — захлопала ресницами рыжая. — Это же не просто клубное знакомство! Мы обязательно встретимся еще. Но Яша отбыл в командировку на три месяца, в Нью-Йорк. А когда он вернется… Кто знает, — она застенчиво улыбнулась, — если честно, мне так уже надоела эта свобода!»
Свобода.
Свобода ходить в одиночку по ночным клубам. Свобода шарить рассеянным взглядом по сторонам в поисках того, кто мог бы на эту так называемую свободу посягнуть. Свобода угощать мужиков текилой и целоваться с ними на заднем сиденье такси. Свобода думать, что молодость не закончится никогда. Свобода верить в рекламные ролики и романтические мелодрамы. Свобода ненавидеть свободу, замешанную на понимании, что ничего иного тебе, может, уже и не светит.
У юных девушек своя лжесвобода.
За годы арбатской жизни я много таких встречала — притворяющихся отважными скиталицами, а на самом деле стиснутых стальными прутьями условностей.
Встречала девушку, которая сбежала от мужа-полуолигарха, чтобы стать… уличной проституткой. Ну, вот привлекала ее мрачноватая романтика профессии, что тут поделаешь! Девушка в шмотках из ЦУМа стояла на обочине дороги, на ветру, близ МИДа на Садовом кольце. Туфли Prada подчеркивали длину ее ног, воланы юбки Cavalli празднично обнимали стройные бедра, тонкая дымка пудры Sisley скрывала появившуюся от недосыпа легкую бледность. Идеальный маникюр, своевременный педикюр, золотая вуаль загара — и вся эта прелесть продается желающим по скромному тарифу (сто долларов — три часа, двести пятьдесят долларов — ночь). Желающих было хоть отбавляй. Другие девушки по вызову, которых на обочину привела нужда и нищета, а вовсе не желание оригинально повыпендриваться, ее терпеть не могли.
А девушка кайфовала.
«Я ощущаю себя добрым ангелом, — распиналась она, — все эти мужчины, покупающие дешевых уличных шлюх… Им никогда не светила бы такая девушка, как я. Это трогательно: они так долго уточняют цену, как будто им предложили купить „Порше" по цене трехколесного велосипеда. Не верят, ищут подвох, когда понимают, что никакого подвоха нет, что они сорвали джек-пот!.. Это просто чудо! Я вижу катарсис в их глазах. И каждый второй предлагает мне замуж. Чудаки, у них в голове не укладывается, что я сама выбрала такую жизнь. Эта пьянящая свобода — я не променяю ее ни на что! Я как Амели, только в эротическом контексте. Или как Шнур — так же очаровательно маргинальна».
Она щебетала и щебетала, влюбленная в себя, очарованная собственной смелостью и безбашенностью, искренне верящая в свои слова. А я, сколько ни расспрашивала, так и не смогла уяснить, что общего у Шнура и Амели и почему именно эти два персонажа казались романтичной проститутке идеальными для копирования.
Забегая вперед, могу сказать, что конец этой красивой истории был банален, как прыщ на носу. Девушка подцепила гепатит, долго и нудно лечилась, подурнела, осунулась, разочаровалась. Сдала все свои шмотки в элитный секонд-хенд, сняла «однушку» в Химках, подружилась с соседками-домохозяйками и впаривает им свое прошлое под соусом концентрированной романтики. Интересно, она до сих пор верит, что ее безбашенное прошлое и есть свобода?
Еще познакомилась я с художницей Олечкой, хрупким, тихим существом, которого все обожали и подкармливали. У Олечки была фигура девочки-подростка, бледное маленькое личико и умные серые глаза. На самом деле ей уже исполнилось двадцать пять. Олечка жила на Арбате с детства, совсем одна. Маленькая квартирка, которая была похожа на колодец из-за высоченных потолков, досталась ей от бабушки. Олечка не сидела, как мы, на морозе и жаре. У нее было профильное образование: МАРХИ плюс частные уроки у престарелого мэтра. Она писала в мастерской, а по субботам продавала свои натюрморты на улице, иногда неплохо на этом зарабатывая. Почему-то ее стиль импонировал иностранцам, а тем, как известно, можно назвать любую цену. Был у Олечки и жених — скромный архитектор Сережа, который любил байковые рубахи в клетку, бардовскую песню и походы на байдарках. На их свадьбе собирался отплясывать весь Арбат. И когда до этого события оставалось всего две недели, скромница Олечка познакомилась с эпизодически впадающим в запой музыкантом по прозвищу Штырь (он увлекался пирсингом и носил стальные сережки-штыри ужасающего размера; сережек на его теле было двенадцать). Стоило только бросить беглый взгляд на этого музыканта, как становилось ясно: ничего хорошего от него не жди. До сих пор не понимаю, как тихую художницу угораздило пойти с ним на контакт.
«Он потрясающий, — тихий голосок Олечки до сих пор шелестит у меня в ушах, — неординарный. Не такой, как все. С ним я чувствую себя… свободной. Раньше я бы и смотреть на такого человека не стала. Но что-то перевернулось внутри меня, и я поняла, что моя жизнь оказалась мне не по размеру. Давит, давит невыносимо. Ведь я так скучно жила, Глаша, так скучно».
«Ну почему скучно? — возразила я. — Твои картины — они всем нравились. И Сережа. Вы же собирались в свадебное путешествие на Северный Кавказ».
«Да что Сережа! Что Кавказ! — раздраженно отмахнулась она. — Скукота, тошнота. Миллионы так живут. Застенчивые улыбки, кино, кафе, цветы, первый секс, потом все упиваются купленным тобой вином и орут „Горько" над порубленным тобой оливье, потом вы куда-нибудь едете, две недели романтики — и все».
«Что значит — все?»
«Все, — повторила Олечка, — добро пожаловать в среднестатистическую жизнь, baby! Ты беременеешь, тихо и методично толстеешь, он меняет работу и начинает копить на холодильник класса люкс. Потом тебе достаются бессонные ночи и памперсы, а ему — пахота от и до в унылом офисе, а по субботам — пиво в спортивном баре, раз в год вы загораете в Анталии, к сорока годам покупаете бревенчатый домик на свежем воздухе…»
«Ну а что плохого-то? При условии что вы любите друг друга? Бревенчатый домик, картины, ребенок от любимого мужчины, иногда — море…»
«Ты правда не понимаешь?» — уставилась на меня Олечка.
Так получилось, что я стала одной из последних, с кем она прервала отношения. Я помотала головой.
«Ну… Эх, да что там…» — Она быстро попрощалась, сославшись на мифические дела.
Музыканту по прозвищу Штырь хватило недели, чтобы с мощью внезапного урагана разрушить ее жизнь. Олечка остригла свои мягкие русые волосы, выкрасила то, что от них осталось, в ядовито-зеленый цвет, проколола уши, ноздрю, бровь и сосок, продала почти все свои картины, а то, что не хотели покупать, отволокла на помойку… Запустила в мастерскую пахнущих потом и пивом отвратительных друзей Штыря. Мимоходом объявила архитектору Сереже о том, что между ними все кончено. Бедняга так и не понял, что произошло, с букетом тюльпанов он сутками болтался под ее окнами, а когда увидел, во что за считаные дни превратилась его возлюбленная, долго рыдал на плече у дядя Ванечки…
