Спи, засыпай.
Едва слышно скрипят дверные петли, и я поднимаю взгляд. В комнату заглядывает молчаливая бледная Варя. Юркает внутрь, а за ней появляется и Алина. На цыпочках они подходят ко мне и опускаются на ковёр у моих ног с двух сторон. Кладут головы мне на колени и с облегчением выдыхают.
Я рядом.
Мама рядом.
Прикрываю глаза, из которых льются потоком слезы, и продолжаю тихонечко тянуть колыбельную, в которой зайчик видит волшебные сны.
— Мам, — сипит Алинка, и я слышу в её шёпоте дрожь слез, — мам...
Пауза. И тихий вопрос, в котором ярко горит детская надежда:
— Мам, ты останешься с нами?
Странно, но именно сейчас я чувствую себя настоящей матерью. Будто до этого момента, пока я не села в кресло с Ивой на руках, я была мамой лишь на словах.
Да, я родила двух дочерей, я их люблю, но не было в моей груди вот этого самоощущения безграничной материнской любви, которая сейчас затопила меня, кажется, до самого горла. И её хватит на всех.
На Варю, на Алинку и на упрямую Иву, которая выжила после жестоких фокусов биологической матери.
Ива сквозь сон вновь причмокивает, и я, кажется, сейчас задохнусь от нежности и от желания расцеловать её моську в красных пятнах аллергии.
Ива хмурится и расслабляется в моих руках, нырнув в глубокий сон. Она уходит в свои размытые грезы и оставляет меня со старшими сестрами.
— Мам, — Варя прижимается к моему бедру горячим лбом, несколько секунд молчит, а затем едва слышным, дрожащим шёпотом говорит. — Я тебя очень люблю. Прости меня, пожалуйста, что я... Что я была злой с тобой, что я кричала на тебя…
Замолкает на секунду, чтобы перевести дыхание.
— Мне было просто страшно, — её голос начинает похрипывать от подступающих слёз. — Очень страшно.
— А теперь? — спрашиваю я, и слезы накатываются до линии челюсти. — Сейчас тебе страшно?
— Нет, — отвечает Варя, — сейчас мне не страшно. Сейчас мне грустно, что я… столько наговорила…
Она вновь кладёт голову на бедро и обнимает слабыми руками под коленями. Наши вдохи и выдохи срастаются в одно тихое дыхание.
Я — мама.
Вновь тихо поскрипывает дверь. Пара шагов, а затем воцаряется тишина.
Перед нами замирает тёмный и мрачный силуэт Романа, как тень одинокого чудовища. Он не двигается несколько минут, смотрит на нас.
Через минут тишины, медленно, с трудом передвигая ноги, подходит и опускается передо мной на колени.
Варя и Алина настороженно отстраняются от меня.
Роман с надрывным и хриплым выдохом утыкается лицом мне в колени.
Девочки молчат. Ива спит, а у меня с подбородка капает слеза на розовый бодик Ивы, прямо в область сердечка.
Да, сейчас не страшно, но дико больно, будто сердце и лёгкие проткнули десятками спиц, а после раскалили их докрасна. Дышать тяжело.
Но я всё же делаю судорожный вдох через рот и, закрывая глаза, выпускаю из себя новые ручьи слез.
Для кого-то мы обязательно будем больными, но такие уж мы есть, и такими мы останемся. Если разойдёмся в разные стороны, то этот болезненный надрыв так и останется в душе каждого из нас. Эти глубокие раны не заштопать порознь, потому что те иглы, которые не сломаются лишь у нас с Ромой в руках.
Мы не станем холодными и равнодушными бывшими мужем и женой друг для друга. Мы можем, конечно, сыграть новые роли, в которых, наверное, даже преуспеем, но под масками будет много крови и тоски.
— Прости, прости, — хрипит Роман, будто на грани скорой смерти, и сжимает мои голени. — Прости… Простите меня, девочки.
Варя и Алина стискивают подол моей юбки и не дышат, вслушиваясь в каждое глухое и тихое слово Романа, который делает глубокий и прерывистый выдох и опять шепчет:
— Простите...
Кожу на щеках щиплет.
— Я поступил, как мразь, — его дыхание обжигает мои колени. — Как последняя мразь.
Опять пауза, и его плечи вздрагивают.
— Я не хочу вас терять, никого из вас, девочки. Простите, простите меня…
Я чувствую, как ткань моей юбки намокает от его слез. На моих руках сквозь сон зевает, хмурится и вновь расслабляет личико с закрытыми глазками Ива.
— Простите, — повторяет Роман и вслепую ищет руки Алины и Вари, а когда находит, то крепко-крепко сжимает, будто удерживает на краю пропасти. — Я не хочу вас терять.
Девочки всхлипывают.
Я никогда не видела ни одной слезинки Романа. Всегда серьезный, собранный и строгий. ни тени слабости, ни искорки слез, но сейчас моя кожа плавится от его соли из глаз.
Он отрывает лицо от моих колен и поднимает на меня глаза.
Роман — тот мужчина, который бы даже при угрозе смерти не позволил увидеть женщине своё лицо в слезах, а мне раскрылся со стороны мужской слабости и страха остаться без любимой женщины.
— У нас есть... у нас ведь есть шанс, Лера? — тихо проговаривает он, не отводя от меня взгляда. — Скажи, что есть. Скажи...
Я ведь сама пришла к нему, чтобы понять, есть ли у нас шанс.
Есть, но от каждого из нас потребуется та сила, которая есть лишь в упрямых любящих сердцах.
— Я не смогу тебя отпустить, — шепчет он, всматриваясь в мои глаза с отчаянной угрозой. — Не отпущу, Лера. Не смогу.
А я сама вряд ли смогу уйти и оставить Иву в кроватке без моего присмотра.
Не смогу. Сердце, вопреки логике и нехорошим мыслям, которые жрали меня все это время, раскрылось для крошечки в красных пятнах аллергии, и теперь ждёт её криков по ночам, на которые я проснусь и пойду, как на зов родной души.
— Я не смогу без тебя… без вас, — продолжает надломленным голосом Роман, стискивая ладони Алины и Вари, которые льют слезы и беззвучно вздрагивают под новыми витками рыданий. — Я уничтожил нашу семью. Раздавил, растоптал…
Глаза Романа блестят, как в горячей лихорадке.
— Но я не смогу без этой семьи. Не смогу, Лера… Не оставляй меня…
— Та семья, — я наконец подаю голос, — осталась в прошлом, Рома.
Он бледнеет.
— В прошлом, — повторяю я. — И если нам строить семью, то уже другую. Новую семью.
— И в этой семье, Рома, — мой голос всё
