же вздрагивает горькими слезами, — не должно быть места тайнам, недомолвкам.
Я делаю паузу и на выдохе продолжаю:
— В ней должна быть та любовь, которой, увы, у нас до сих пор не было. Мы любили лишь маски друг друга… Я не та, которой ты меня знал, а ты не тот, которым был… Мы жили в спектакле… Та Лера, которую ты знал все эти годы брака, не пришла бы, Рома, — слабо улыбаюсь, — но я сижу тут. И… не хочу, чтобы со мной был рядом старый Роман… Мне нужен настоящий Роман, который не прячется под иллюзией хорошего мужа. Это была не забота, Рома, а трусость.
Закрывает глаза.
— И твоя трусость привела к тому, чему привела, — я не моргаю, и лицо Романа расплывается за пеленой слез, — и есть ли у тебя сейчас смелость, чтобы принять второй шанс, м?
Можно простить и уйти, оставив позади себя руины прошлого, но можно бок о бок вновь построить очаг, камешек за камешком, а из пепла прошлого нам придётся замесить бетон, который скрепит основание.
— Останься, — Роман не отрывает от меня лихорадочного взгляда. — Останься. Прошу, останься. И я докажу тебе, что у меня есть силы вновь сделать тебя счастливой.
По его телу прокатывается сильная дрожь:
— Вас сделать счастливыми, девочки мои... Я буду за вас бороться, а без вас я... я... погибну.
А есть ли у меня смелость поверить Роману?
Есть ли у меня смелость теперь жить другой собой? Но ведь и прежней Лерой я теперь не буду. Наивная и по-девичьи глупая женщина я осталась в прошлом.
Я теперь знаю цену предательству, любви, одиночеству и прощению. Она велика.
— Лера… — Роман прижимается к правой коленке горячей щекой и выдыхает как в полубреду, — моя Лера…
Глава 61. Потерять весь мир
В доме у Ромы просторная светлая кухня из белого дерева и молочного мрамора.. Окна выходят в сад.
Весной и летом, наверное, в саду будет красиву.
Подношу стакан с водой к губам, глядя на голые кусты у дорожки, выложенной круглым камнями и гадаю, что что это.
Наверное черная смородина.
— Лера…
Я уже не вздрагиваю от голоса Романа. Последние глотки воды, и я отставляю стакан.
Вряд Алина и Варя сейчас спят. Они, конечно, безропотно послушались меня и пошли в кровать, чтобы досыпать последний сладкий час сна, но, вероятно, сидят сейчас на одной кровати и ждут, что будет дальше.
И я знаю, что они теперь примут мое любое решение без криков и истерик, потому что мы все понимаем: сегодняшнее утро — это точка невозврата, за которой больше не будет метаний, неуверенности и истерик.
По дорожке семенит Вася, выпуская дым, а затем почувствовав мой взгляд, оборачивается. Замирает и прячет сигарету. Пятится и медленно исчезает из поля моего зрения.
— Ром, — тихо спрашиваю я, — ты сейчас все же бандит или деловой человек?
Он же не тупой.
Он же должен был за эти годы вывести все свои активы из тени и легализоваться. По молодости это, конечно, весело рисковать жопой, но мы все все равно приходим к тому, что хотим спокойно жить.
— Деловой человек.
Я оглядываюсь.
— Ну, если бы ты решила при разводе с адвокатами устроит мне грандиозный разбор полетов, то… — он слабо улыбается, — у меня несколько лет все чисто… — вздыхает.
— Скольких людей ты убил?
Рома опускает лицо, хмурится, а после смотрит на меня:
— Одного, Лер.
Глаза черные-черные.
— Одного, — повторяет он. — Знаешь, с людьми довольно легко договорится, если… — делает паузу и у него лицо дергается, — Лер…
— Договаривай.
— Если сломать коленную чашечку.
— Наверное, это больно.
— Очень.
Разворачиваюсь к Роману и скрещиваю руки на груди:
— А прихвостней…
— Не прихвостни, Лер, — перебивает меня Рома. — Семья.
Я вскидываю бровь, и Рома взгляда не отводит.
— Семья, о которой ты нам не говорил, — усмехаюсь я. — Семья из кучи страшных здоровых мужиков.
— Ты бы не поняла, но они мою жопу не раз прикрывали, Лер, — Рома пожимает плечами.
— Если я потребую от них избавиться… — я иду на небольшую провокацию, чтобы нырнуть в душу Романа поглубже, и понять, на что он готов идти ради меня.
Как ему дороги страшные мужики, которые прикрывали ему жопу, и насколько он серьезен в своих словах, что они — семья?
Он одобрительно усмехается и делает ко мне несколько шагов. Я все еще не дергаюсь и не отступаю. Встают вплотную и касается щеки:
— Тогда я считаю, что ты должна будешь присутствовать на нашем разговоре о том, что они… ммммм… уволены, — прищуривается. — И увидишь, как Василий умеет строить просящие глазки…
Я недоуменно моргаю:
— Чего? Просящие глазки?
— Да. И вот это жутко, Лер, — его пальцы уже на моей шее, а голос становится тише.
Увы, но я его сейчас обломаю с его нежностями и учащенным дыханием.
— Что с Наташей, Ром? — я не моргаю.
Он резко отшатывается от меня, закрывает глаза и медленно выдыхает:
— Уточни вопрос, — сжимает руку в кулак и медленно опускает его.
А мне от упоминания Наташи сейчас не больно, но я вижу в ней опасность. Она же, мразь такая, обязательно появится с “сю-сю” и “му-сю” через несколько лет.
— А что в моем вопросе тебе непонятно, Ром?
Роман поднимает взгляд:
— Она однажды говорила, что мечтает о большой и дружной семье, — глаза холодные и отстраненные.
— Какая прелесть, — натянуто отвечаю я.
— Я ей эту семью устроил.
— Поясни.
Мы не мигаем и взгляды не отводим. Вот какие мы, оказывается, когда говорим честно друг с другом. Не боимся ответов, смотри прямо и открыто и горим злостью, что сжигает мозги до угольков.
— Горный отдаленный аул, семья из пятнадцати человек, свое хозяйство и суровый молодой джигит, которому давно пора задуматься о невесте, — Рома с вызовом приподнимает подбородок.
— Ты ее в домашнее рабство отдал?
— В семью, — Рома щурится. — Зато живая. Бабку ее тоже взяли, ведь она старенькая, а там старых людей почитают, но… вот незадача… — Рома вздыхает, — там есть
