В пятницу вечером номер со спичкинскими стихами увидел свет. Поощренная модной обувкой, Людочка расстаралась – стихи были помещены в центральную часть полосы, их предваряла спичкинская фотография, коротенькая биографическая справка и скромная надпись курсивом: «Посвящается А. Кашеваровой».
Когда я увидела газету, сердце мое радостно затрепыхалось. Вырежу страничку, спрячу в шкатулку, чтобы потом, через много-много лет с лукавой улыбкой демонстрировать внучке пожелтевшее свидетельство своей былой красоты и социального успеха.
А через час после того, как газета поступила в продажу, меня неожиданно вызвал главный редактор. Удивлению моему не было предела – обычно руководство не опускалось до личных бесед с простыми рубрикантами.
Кабинет главного редактора «Новостей Москвы» Максима Степашкина чем-то напоминает зловещую пыточную камеру. Здесь всегда темно – Степашкин, как вампир, боится солнечного света. Убежденный трудоголик, он считает потенциальными кандидатами на увольнение всех, кто не появляется в офисе на два часа раньше положенного времени. А уж ко мне с моими хроническими опозданиями у него, понятное дело, особенная «любовь».
– Здравствуйте, Максим Леонидович, – ангельским голосом прошелестела я. Неужели все-таки собрался уволить? Но за что? В последнее время я даже материалов не задерживала.
– А, вот и вторая пришла, – констатировал он, недобро блеснув очками.
– Вторая? – растерянно переспросила я и только тогда заметила Людку, безутешно рыдающую в углу.
Ее курносый нос распух, покраснел и формой стал напоминать некрупную картофелину. Глаза заплыли, по щекам струились потеки синей туши.
– Люда, что он с тобой сделал? – потрясенно прошептала я.
– Все из-за твоего дурацкого стихотворения, – надрывно всхлипнула она.
– Это правда? – Я перевела глаза на Степашкина, который держал в руках свежий номер газеты, раскрытый на литературной рубрике. – Но при чем здесь Люда?
Это я убедила ее поставить стихотворение в номер…
– Не сомневаюсь, – хмыкнул он, – ваша необразованность, Кашеварова, никогда не была для меня сюрпризом.
– Вам не понравилось стихотворение? – прищурилась я. – Максим Леонидович, но это просто несправедливо! В позапрошлом номере мы давали стихи ветеранов войны, и там попадались такие ляпы… Но все сочли это наивным. А тут – первый опыт несчастного влюбленного… Или вы против, что сотрудники газеты воспользовались служебным положением?
– Кашеварова, у меня нет слов, – он нервно сдернул с лица очки и швырнул их на стол, – дело вовсе не в том, что мне не понравились стихи.
– А в чем?
– А в том, что это стихотворение Давида Самойлова, дура! – взревел Степашкин, и его экспрессия была так неожиданна, что я вжалась в спинку стула и почувствовала, как невидимая ледяная рука наматывает мои кишки на кулак.
– Что? – Я посмотрела на Людку, и та обреченно кивнула.
– Это правда. Я же тебе сразу сказала, что строчки кажутся мне знакомыми. Это я виновата. Я должна была проверить… – залепетала Людка.
– Значит… Стихотворение посвящено вовсе не мне? – дошло до меня.
– Не вам, Кашеварова, – криво усмехнулся Степашкин.
– И написал его… – мое сердце заколотилось сильнее, – не наш Сережа Спичкин?
– Боюсь, что так, – холодно подтвердил шеф.
– Извините меня, я должна кое-что выяснить… – не дожидаясь начальственного разрешения, я пулей вылетела из кабинета.
Я разыскала Спичкина в курилке. Видок у него был, надо сказать, как у побитой собаки. Должно быть, уже видел газету и получил порцию насмешливого удивления коллег.
Мы посмотрели друг на друга и хором воскликнули:
– Ну и зачем было это делать?!
Первой оправдалась я:
– Мне хотелось сделать тебе приятное. Чтобы компенсировать… хм… отказ. Меня одно интересует: ты же говорил, что пишешь стихи. Зачем было декламировать мне чужое?!
Спичкин смущенно сглотнул и отвернулся к окну.
– Прости, Саша… Просто на прошлой неделе я наконец осмелился и отправился со своими стихами в редакцию. И мне сказали… В общем, чтобы я лучше занялся чемнибудь другим. У меня была такая депрессия. Мне надо, просто физически надо было, чтобы кто-нибудь меня похвалил, назвал талантливым.
– И поэтому ты выдал чужие стихи за свои? Поздравляю, из-за тебя двух сотрудников газеты чуть не уволили!
– Прости, – прошелестел Спичкин, – но тебя ведь не выгнали, правда?
Я ничего не ответила.
На следующий день Спичкин уволился из редакции. Что с ним стало, куда он подался – никто не знает.
Ну а у меня с тех пор правило: если кто-нибудь пытается, влажно блестя глазами, почитать мне стихи, я молча разворачиваюсь и ухожу. Нам, девушкам из материального мира, этих поэтов не понять.
16. Серые мышки и синие чулки
Однажды московский бизнесмен Гарик Н., умница и красавец, выпускник Кембриджа и владелец преуспевающей торговой компании, проснулся с шокирующей мыслью: пора жениться. Спустив поросшие густой растительностью ноги с кровати, он сонно побрел в кухню и залпом осушил стакан грейпфрутового сока. На душе было тоскливо. Вчера вернулся в третьем часу ночи – Мераб, деловой партнер, отмечал рождение сына. Гуляли широко, с размахом. Сотня человек гостей, детская мини-модель «феррари» за двадцать пять тысяч долларов в подарок. Молодой отец периодически пускал непременную в таких ситуациях скупую мужскую слезу, все растроганно хлопали его по плечу.
Гарику было тридцать шесть лет. За плечами – два брака, стремительных и эффектных, как падение метеорита. Обе женушки – балерина и известная модель – были гораздо моложе его самого и материнство рассматривали лишь с позиций далекой перспективы.
Включив тихонько джаз, он опустился в кресло и принялся машинально перелистывать журнал с интерьерами. В позапрошлом месяце он приобрел загородный домик – небольшой, двести пятьдесят квадратов. Ремонт шел полным ходом: дачка вот-вот должна была обернуться очередным холостяцким гнездышком со всеми удобствами. Спальня с круглой кроватью-траходромом и дорогой акустикой, винный погреб, бильярдный зал, каминная для чинных сигарных мальчишников, сауна для разудалых похабных девичников. И только сейчас, в половине пятого утра, он впервые подумал: а ведь он вполне мог бы запланировать в этом доме и детскую комнату, давно пора! У него пять квартир, все словно клонированы. Везде одно и то же – огромная кровать, вкрадчивая музыка, забитый бутылками бар…
Ни с того ни с сего вспомнились слова Мераба, того самого, у которого родился сын. «Бабу тебе надо, нормальную, – грустно качая головой, сказал тот, – такую, с которой рядом себя человеком почувствуешь». Гарик тогда не придал его словам особенного значения. В тот вечер его сопровождала рыжеволосая манекенщица почти двухметрового роста. «А она что, не нормальная баба, по-твоему? Она, между прочим, по примеру западных теток застраховала свои ноги на десять тысяч долларов». Мераб ничего не ответил, только сокрушенно причмокнул мясистыми губами.
