— Простите, простите! — жалко бормочет Стю. — Пра-а-астите! — Он теряет равновесие, роняет бокал с коктейлем в тарелку с мясом и, отчаянно, как ветряная мельница, размахивая руками, спиной падает в бассейн.
Плюх!
Вот дерьмо!
Теперь все двести гостей смотрят либо на него, либо на нас с Фионой. Хохот, который вызывало падение в воду Чудо-Мальчика сменяется на горестные усмешки и неодобрительное покачивание головой. Здесь, определенно, царят свои правила. И тот, кому позволено вести себя по-идиотски, явно не входит в плебейский список «Z», куда внесены мы.
Фиона меня одаривает таким взглядом, словно во всем виновата одна лишь я, и идет к брату. После четырех неудачных попыток, Стю все же выбирается из воды, на поверхности бассейна покачиваются куски жареного мяса на большой пластиковой тарелке.
— Пойду, принесу плащ, — говорит он, оказавшись на твердой земле, хотя мне непонятно, кому он адресует эти слова: поклонников дешевых шоу здесь, похоже, не наблюдается.
Я ищу глазами Джеки в этой толпе враждебно настроенных людей, но ее нигде не видно.
— Поехали отсюда, — бросаю я Фионе, и мы втроем направляемся к машине.
У Джеки в комнате такой забавный телевизор — без выступающей задней стенки. Ну, вы должны знать: большой плоский экран словно висит в воздухе сам по себе. При этом телевизор обладает еще и объемным звуком в прямом смысле слова. Если вы смотрите кино или телеспектакль, то голоса актеров раздаются их всех точек комнаты. Откуда угодно, но только не из самого телевизора.
Джеки еще в постели. На моих часах без десяти двенадцать, хотя это еще ни о чем не говорит. Одному богу известно, когда она вернулась с очередной вечеринки.
Я смотрю повтор старого сериала «Друзья», тот самый эпизод, когда все уезжают в Лас-Вегас, а Росс и Рашель женятся, потому что здорово напились. И вот в их гостиничном номере звонит телефон, и мне странно, почему никто не берет трубку. И только через несколько секунд до меня доходит: это звонит телефон Джеки.
— Марта? — Теперь мне требуется лишь мгновение, чтобы определить голос.
— Слушаю.
— Это Алекс.
— Привет, Алекс. — Я почему-то произношу эти слова шепотом.
— Мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз.
— О чем?
— Прошу тебя, не сейчас. Можно, я расскажу все при встрече?
— «Все страньше и страньше», совсем как у Алисы в Стране Чудес.
— Ты сегодня свободна во второй половине дня?
— М-м-м… Вроде бы.
— Хорошо. Очень хорошо.
Сейчас двадцать пять — это уже возраст. Та самая точка, откуда нет возврата. Когда все начинает идти не так. Раньше эта граница проходила в области тридцати, теперь ее, должно быть, передвинули.
И мне кажется, что для такой акции были причины. Я хочу сказать, что некоторые тревожные признаки уже обозначились на моем лице. Ну, то, что происходит с кожей. Я читала (надеюсь, вам не надо уточнять, что в «Глоссе»), что если вы пользовались «Фактором-50» каждый день, начиная со дня вашего рождения, если вы целиком обмазывались им, то никаких признаков старения на вашей коже не проявится вплоть до того момента, когда вам исполнится шестьдесят. Неужели это правда? И можно ли в такое верить?
Ну вы только посмотрите на этот лоб. На эти складки. Нет, тех маленьких мимических морщинок-лучиков, у глаз пока еще нет. Это ведь должно вам о чем-то говорить? Да и дело не только в лице, а во всем, так сказать, комплекте. Кожа словно становится мне великовата. Я это чувствую. Будто при рождении мне на размер номер десять выдали комплект кожи размером номер двенадцать. Особенно заметно это в области подмышек и у локтей. Кожа начинает свисать. Мне кажется, система обмена товара у них там еще не налажена. Хотя, думаю, очень скоро ученые все равно что-нибудь придумают. Ну, поразмыслят и догадаются, как обмануть ДНК и так далее.
— Я еще не начинаю стареть? — время от времени спрашиваю я у Фионы.
— Нет. А я? — неизменно задает она мне тот же вопрос.
Ну, у мужчин эта проблема рассматривается совсем в другом аспекте, верно? Не надо забывать, что девяносто девять процентов всех голливудских сценаристов и режиссеров — мужчины. А это означает, что дряблые состарившиеся экземпляры вроде Майкла Дугласа, Шона Коннери и Ричарда Гира уже давно стали архетипами мужественности. А бесплатные проездные билеты на автобусы, которые выдаются по старости, мужчины могут предъявлять с гордостью, как медали. Они даже в возрасте семидесяти пяти лет могут подъехать, используя свою подставку с колесиками для передвижения стариков, в веселую компанию — и все равно определенно найдут себе кого-нибудь на вечер.
Иногда я фантазирую и представляю себе, что все в мире теперь происходит наоборот. Например, почему бы не сделать продолжение «Очаровательной мисс Дейзи»? Или прямо на экране можно показать, как пожилые женщины, директора компаний, трахают своих молоденьких сотрудников прямо у себя в кабинете, прижав их к шкафчику с документами. Ага, вы сразу вспомнили «Выпускника», да? Но это же было сто лет назад! Да и Энн Бэнкрофт трудно сравнить с Торой Херд, верно?
Да-да, я боюсь старости. Или, вернее, мне страшно даже подумать о том, что я буду выглядеть старухой. И стану одной из тех незаметных пожилых леди, которые в парке жуют беззубыми челюстями свои бутерброды. А еще они живут одними только воспоминаниями о ветчине с маринованными огурчиками.
Неожиданно все вокруг меня начинает двигаться со страшной скоростью. Я понимаю, что последние 365 дней могли бы запросто уложиться в один из вечеров, прожитый мной еще тогда, когда я училась в школе. И если вам кажется, будто это очень странно, что для меня одна неделя девятилетней давности все еще имеет огромное значение, то я это могу легко понять. Более того, сейчас она для меня даже еще дороже, чем была тогда.
День выдался на удивление жарким. В Лондоне редко бывает так, чтобы в августе вы постоянно ощущали невыносимую жажду, да еще, чтобы язык прилипал к нёбу, а каменные здания казались бы вам резиновыми. Зеленый Парк. Именно здесь мы договорились встретиться. В конце концов, это всего лишь через дорогу от Галгери. Правда, сегодня парк надо было бы переименовать в Зелено-Желтый в честь жаждущих воды голых участков, где трава была подстрижена.
Я прищурилась и наблюдаю за тем, как он приближается. Его образ смешивается с пляшущими точками перед моими глазами. Он красив, очень красив, а ремень его сумки диагональю проходит по его широкой груди, подчеркивая ее идеальную форму. Теперь он подошел ближе, и я могу получше рассмотреть его лицо — хмурые густые брови, словно решившие противоречить его теплой приветливой улыбке, и все это обрамлено такими бесподобными локонами херувима.
