— О нас, Полин, все же понятно, — негромкий, настойчивый, мягкий его тон отдается трепетом где-то в самой глубине моей души. — Я без тебя уже устал. Ведь и ты тоже, да?
Да.
Черт возьми — да.
Я его ненавижу, но да. Я без него не могу, я хочу только с ним.
От столкновения взглядов до столкновения губ — три удара сердца.
И это что-то вроде затмения. Темного, глухого, когда ни лучика света нет в моей душе, и кажется, что к моей груди приложили дефибриллятор и пустили напряжение.
Пять тысяч вольт, не меньше.
Ненавижу.
Вгрызаюсь в его губы и ненавижу его.
За каждый день, что я провела без него, за каждый день, что он провел с кем-то еще. За всех его стервочек — по отдельности и вместе взятых. Я даже жалею, что я не вампир. Я бы прокусила его губы насквозь, высосала до последней капли крови, досуха, просто чтобы его кровь в моих венах смешивалась с кровью моей. Чтобы он снова принадлежал только мне.
Горячие ладони сжимают мои щеки, и Дима тихонько рычит, потому что я кусаю его губы и царапаю его запястья.
— Издеваешься? — тихо шипит он, раздирая наш с ним поцелуй с таким напряжением, будто мы за это время успели срастись губами, — Нам поговорить надо, а ты меня только драконишь.
— Имею право, — огрызаюсь я. Кто из нас сейчас обломался сильнее?
У меня ощущение, будто мы — два просыпающихся вулкана. И мы оба сейчас дымимся, один другого сильнее, и скоро, скоро начнется уже что-то совершенно смертельное.
— Прости меня, — устало шепчет Дима, чуть прикрывая глаза. — Весна моя, я без тебя скоро сдохну, я уже не могу. Я знаю, что я виноват, знаю, что не надо было от тебя уходить. Я подыхал каждый день этих пяти лет. И дольше я не вынесу. Без тебя — нет. Вот как хочешь. Я могу только с тобой. И я не сдамся, не отстану, пока ты мне не поверишь.
В нем так легко утонуть… В одних только бездонных глазах моей любимой сволочи. Весь он — моя пропасть, мой зыбучий песок.
— Родная…
Теплые пальцы пробегают по моему колену. И дыхание Димы становится судорожным. Ему не так уж просто сосредоточиться.
— Ты мог тогда просто сказать вслух, что не против того, чтобы я печаталась. Разводиться было не обязательно, — эти два предложения я произношу случайно. Они крутились в моих мыслях безумно долго, я мучила их, мучила саму себя ими, и вот они — вырвались из моей тесной черепной коробки, и будто хлестнули Диму по лицу. Я вижу — он вздрагивает.
Да-да, карты на стол, Димочка, я знаю, почему ты ушел, и я хочу понять — действительно ли поэтому.
Утонуть в нем не сложно.
Оправдать его — еще проще. Но стоит ли?
Элька ведь могла ошибаться… И этот пазлик… Он ужасно противоречивый. Мне странно думать о том, что развод мог происходить для меня.
Развод. Для меня.
Это звучит чудовищно.
Я ведь помню до сих пор, как раздирали меня изнутри ледяные шипы каждой из шести букв этого мерзкого слова.
Как я ощущала себя сиамским близнецом, только не тем, что успешно пережил операцию по отделению лишнего, а тем самым— лишним, лишившимся питающих вен, лишившимся сердца, отрезанным и выброшенным на помойку.
Именно после этого заявления вся несерьезная болтовня заканчивается, а Дима замолкает. И я не буду говорить ему больше ничего. Я хочу слушать. Я хочу понимать, что он ушел от меня именно поэтому, а не потому, что захотел “молодого тела”. И я ведь почувствую, если он начнет вешать мне лапшу на уши, Варламов сроду не умел мне врать.
— Я сейчас могу это сделать, — глухо откликается Дима, чуть отодвигаясь от меня. — Тогда мне было тошно признавать это все. Понимаешь, уже это означало для меня, что я перешел грань. Совершил непростительное. Я бы не простил, если бы мне запретили писать сценарии. Я бы ненавидел того, кто это сделал. И ты… И ты должна была. Когда до тебя дошло бы. И понимать, что я сделал все, чтобы ты меня ненавидела… Мне было тошно.
— Уйти было проще?
— Да, — пусто откликается Дима, — тогда казалось, что проще.
— Казалось?
— Я горел изнутри каждый чертов день, — каждое слово дается Диме с трудом. — Я горел, подыхал, пытался жить дальше. Пытался доказать себе, что могу без тебя. И не мог. Никто не может заменить мою весну. Никто, кроме тебя, этот пожар затушить не может. Веришь?
С одной стороны — да с чего бы? Сколько между нами лет, сколько между нами недоговорок, сколько обид и пустоты? Он ведь уже предал меня одныжды, он уже отступился от своего слова, ушел, исчез из моей жизни. Какая же дура поверит после такого?
Но я верю. Что-то есть в выражении его глаз, в чуть надреснутом измученном голосе, что выдает — сейчас этой своей откровенностью Дима вывернулся наизнанку, будто выдрал из своей груди сердце и протянул его мне. Окровавленное, но живое!
И что я буду с ним делать? Откажусь? Растопчу? Оставлю себе?
На самом деле, этот разговор происходит слишком поздно. Мы с ним уже будто и позабыли о том, что было эту вечность назад. Что эти грехи — они устарели, списаны, их вот-вот кремируют и развеют по ветру, и будет некому за них спрашивать.
Да что там, мы позабыли, что сейчас творится вокруг нас в мире. Нас волнует только отсутствие спокойствия между нами. Пока не заключен мир, пока продолжается эта война — ничто другое нас занимать не будет.
Я хотела раздразнить его и отправить домой. А сейчас не знаю, как вынырнуть из теплого омута его осенних глаз.
Не знаю, почем он купил мое дыхание, но явно задешево. И нет, больше никаких сил ему сопротивляться не осталось. Я сама ужасно устала без него.
Зачем цепляться за старое? Зачем не искать новое?
А что если не получается по-другому? Если все новое кажется дешевой китайской подделкой, а то, что считается старым — пусть зрелым, пусть слегка треснувшим, но все-таки — драгоценным подлинником?
И так у меня ведь ни с кем не было, и не будет — я уверена.
— Полин, — тихо напоминает о себе Дима, будто умоляя меня дать ему ответ. — Что ты скажешь? Ты позволишь мне остаться?
Что я скажу?
Я не скажу ни слова.
У него горячие губы. Горячие, как июльская жара. Те, от которых отступает назад холод, стоящий за моей спиной.
Оставайся, милый. Отогреешь. Я тебе сдаюсь.
Правда, эти слова я тебе вслух пока не скажу.
Эпилог. Дима
Если и может быть что-то романтичнее танца на верхней площадке Эйфелевой башни, то это только танец на верхней площадке Эйфелевой башни в самый разгар весны, когда в Париже цветут яблони.
Это была, наверное, самая дорогая сцена в фильме, потому что за аренду озера платить не надо, а взять в аренду Эйфелеву башню бесплатно уже не получится. Но, честно скажем, эта сцена стоила каждой копейки. И лучше неё для финала ничего не было.
Лена Федорович и Макар Зарецкий в роли Наташи и Артема вписались отлично. Между ними была химия, хотя, конечно, я знал, что химия бывает и посильнее. Как у меня и Полины.
— Я тебе уже говорил, что мы там танцевали лучше? — шепотом на весь зал кинотеатра спрашиваю я, склоняясь к плечу Полинки.
— Тс-с! — цыкает моя волшебная. — Варламов, ты точно в своих театрах суфлером не подрабатывал?
— Ты же знаешь, что бывало, — безмятежно откликаюсь я. — Когда я работал в тех театрах — времена были голодные, любая подработка за деньги мной воспринималась на ура.
Полина недовольно царапает мою ладонь, требуя, чтобы я перестал её отвлекать, и я ловлю её пальцы и крепче сжимаю их, извиняясь. Я уже выучил каждую сцену в этом фильме, я видел его кусками во время монтажа, но сейчас, в готовом виде, и я его вижу впервые.
И да, каждый кадр тут — свидетельство нашей пахоты, с каждым кадром связано свое воспоминание. Многие — чисто съемочные, например, воспоминание о том, как в майской, еще не прогретой озерной воде снимали одну романтическую сцену, и естественно — даже с шестого дубля удалось снять не со всех ракурсов и не так, как хотелось бы. Как актеры кутались в свои одеяла, глотали почти кипяченый бульон и матерились, потому что после того, как вернулись из Парижа — это все казалось ужасающе жестокой рутиной.
