голос, и в лицо мне уставилось черное дуло карабина. Ствол ружья, покрытый искусной чеканой вязью, гипнотизировал.
– Мне надо увидеть Алексея Михайловича, – вякнула я, наконец, разглядев за оружием тщедушную фигурку Адольфовны, которая вполне профессионально взвела предохранитель, и усмехнулась так, что у меня кровь в жилах застыла. – Прозерпина Альбертовна, не надо.
– А я не тебя спрашивала, детынька, – хмыкнула престарелая амазонка, глядя куда-то мне за спину, аж захотелось обернуться и посмотреть, на какого такого суппостата она открыла охоту.
Да если бы Джейсон Вурхиз из любимого Елкинского фильма так глянул на своих несчастных жертв, ему бы даже бензопилу таскать не пришлось. Они тапки бы еще в начале фильма пооткидывали, даже не сопротивляясь, от разрыва сердца. Вот ей-ей не вру.
– Да отойди, не маячь, – досадливо приказала бабка. Я встала возле нее и, наконец, смогла увидеть испуганную Аду. – Зря ты, детка, по сторонам не смотришь. Эта то гаргалыга хотела тебя по голове треснуть, камень вон, видишь, еще в руке держит. Хорошо, я в окно увидела.
– Старая лошадь, – прошипела сквозь зубы Ада. Ну да, именно она стояла за моей спиной. Я думала, «лицо перекосило» – фигуральное выражение, но вот сейчас убедилась, увидев перекошенную злостью ярко бордовую физиономию моей соперницы. – Когда я стану тут хозяйкой, ты вылетишь пробкой. В богадельне самое место выжившим из ума старухам. И девчонки в интернат уедут! – брызгала она слюной.
Меня затошнило от яда и ненависти, флюиды которых распространяла вокруг себя красавица. А вот на лице Прозерпины не дрогнул один мускул.
– Тут теперь только одна хозяйка, – хмыкнула пожилая женщина, когда поток яда, льющийся из Адкиного рта, иссяк. – Хозяйка медной горы и царских конюшен, – сверкнула она глазами, как-то странно косясь в мою сторону. Чего это с ней, косоглазие, что ли?
Боже, неужели Зотов настолько глуп, что все мне отписал? Эх, надо было до конца прочесть документы. Там, похоже, сюрпризов выше крыши.
– Не зря мой последний муж, господи прости, – торопливо сплюнула через левое плечо Адольфовна, – дай бог, чтоб крайний, а не последний, – продолжила она отплевавшись, – говорил: «Не голова у тебя, Прозька, а дом советов». Ружьишко-то тоже от него мне досталось. Ох охотиться любил, болезный. А Лешка молодец, послушал моего совета. Ты, детка, езжай, в ресторане он, «Бульон» называется. Я подслушала, когда он договаривался с Андрюшкой. И за жабры его бери. А то как дети, ей богу. Думаешь, эта, – кивнула она завитой головой на отчаянно скрежещущей зубами Аду, – ему нужна? Как дети, ей богу. За километр же видно, как вы искрите.
– Мне ответить-то можно? – прервала Ада поток велеречивости Адольфовны, доставая из сумочки разрывающийся трелью известной песенки мобильный. – Или вы меня пристрелите за разговоры по телефону?
– Ответь, – милостиво приказала Прозерпина, – а ты езжай, пока я эту тут задержу. А то она вам всю малину обгадит. Ресторан «Бульон», – как малоумной, повторила она мне.
А я вспомнила бабульку из «Бриллиантовой руки», которая докладывала милиционеру, на каком такси Горбунков уехал на дачу, и едва сдержала нервный смех.
– Напрасно прокатишься, дорогуша, – в голосе Ады сквозила истерика, и вообще она не похожа сейчас на себя была. – Хотя езжай. Может быть, успеешь сказать своему любовничку последние слова.
– Ты что несешь? – от страха у меня свело желудок. – Ада, скажи мне, что задумал Славов! Умоляю!
Она не ответила. Я, не помня себя от ужаса, побежала к машине, на ходу доставая из кармана ключи и телефон.
– Пожалуйста, возьми трубку… – молила, слушая длинные нескончаемые гудки, от которых в груди все ереворачивалось.
Алексей не отвечал. Чувство неминуемой потери сверлило изнутри, мешая оценивать здраво все происходяще. Как назло, с неба посыпал противный дождик.
Моя «букашка» вихляла по дороге, потому что я с трудом держала себя в руках, рискуя опрокинуть ее в кювет. Это, наверное, самое страшное – не успеть сказать человеку, что любишь его, что жить без него не можешь, что носишь под сердцем его ребенка. Миллион «что», которые выстраиваются в то, что мы называем жизнью.
* * *
Он стоял на крыльце ресторана и улыбался, как мальчишка, каким-то своим мыслям. Я почувствовала, как разжимаются ледяные клещи, сжимавшие мое сердце, позволяя глотнуть воздуха. Алексей меня заметил сразу и спустился по белоснежным ступеням.
– Я тебя ждал, – улыбнулся он, когда я, наконец, справившись с ремнем безопасности, вылезла из машины и почти бегом устремилась к этому странному, похожему на бога мужчине. Бежала, понимая, что всего миг – и я не успею. Еще издали я заметила неприметный «жигуленок», паркующийся на другой стороне дороги, как раз напротив моего любимого мерзавца А он смотрел на меня, словно блаженный, ничего не замечая вокруг.
– Врешь. Но я успела, – выдохнула, делая бросок вперед, надеясь сбить его с ног, прежде чем прозвучит выстрел.
Из окна жигуля высунулся ствол винтовки. Грохота выстрела не было. Только скрип колес срывающейся с места машины. Бок обожгла ослепляющая боль. Краем сознания, погружаясь в липкую темноту, я успела уловить звук мотоциклетных моторов, рвущих вдруг повисшую в воздухе тишину на миллиарды лоскутов.
– Я не смогу без тебя жить, Алла, – прохрипел Зотов.
Алексей
– Готов? – прохрипел у меня в ухе хитрый динамик и радостно заржал. – Они подъезжают. Сейчас начнется первая часть марлезонского балета. Береги голову, Леша. На ней бронежилета нет. А в каске ты бы не комильфо смотрелся.
Я улыбнулся и шагнул навстречу неизвестности.
Откуда она взялась? Словно ее занесло попутным ветром, как ту странную няньку из всем известной книги. Алла, моя девочка, моя прекрасная няня.
– Твою мать, не операция, а какая-то хренова Санта Барбара, – выругался голос в наушнике, когда она выскочила из своей смешной машинки и бросилась ко мне.
Мне не хватило всего лишь доли секунды, чтобы ее оттолкнуть в сторону, когда прозвучал выстрел. Я смотрел, как на ее груди расцветает алым маком кровавое пятно, и думал, что просто не смогу жить без нее, моей любимой нянки, которая ворвалась в мою жизнь, как волшебный вихрь.
– Я успела, – прошептала Аллочка, оседая на белоснежные ступени.
Я упал на колени перед изломанным телом женщины, ставшей моим счастьем,
