мы пришли.
Занимаю место в кресле рядом с постелью Моники. Всегда хожу сюда к ней сам, один. Сегодня ребенка привел. Привел? Принес, бля.
Осторожно положил рядом.
— Я думал, он будет рыжим. Но, кажется, ошибся. Быстро рыжий пушок выкатался. Белобрысым будет, не обессудь, — обращаюсь к Монике.
В горле першит.
Впервые за много лет мне хочется рыдать.
— Я не знаю, как его назвать. Хочу, чтобы ты… сама… Не знаю вообще ничего. Впервые не знаю. Я не вывезу. Сам не вывезу это. Спаси. Слышишь?
Осло
Очередной визит к Монике.
Иду и чувствую, как тяжелеет сердце, как оно опускается вниз, ставшее непомерным грузом, ношей, которую вынести не в силах.
Никогда не тяготился этим органом в груди, однако сейчас мне тошно от того, как ему там, под клеткой из ребер.
«Ты бы только знала, каково мне сейчас! Отрицал все и докатился до точки, когда уже не признать невозможно, но слишком поздно…» — повторяю про себя.
Тошно от того, что ничего не помогает. Моника все так же в коме, а все эти визиты, беседы, разговоры с пустотой… так изматывают.
«Эта хрень не работает!» — думаю с отчаянием.
Пальцы ложатся на ручку двери. Сын привычно лежит на сгибе локтя второй руки, приятный, теплый комочек жизни, ради которого держусь. Если бы не он… Даже не знаю… Наверное, я просто бы лег рядом с Моникой подыхать.
А так… Это же наш ребенок. Мой и ее.
Моя ответственность.
Сын.
До сих пор без имени.
Надо придумать. Решить самому… Иначе никак.
Ответственность.
В голову холодной змеей проскальзывает мысль, полная страха:
«Если Моника не очнется?»
Страх такой сильный и гулкий, что забивает все прочие мысли.
Чувство реальности ускользает. Пол под ногами — топкий, мягкий, словно ил. С трудом выныриваю на поверхность.
Этому не бывать.
Если здесь не помогут, значит, к другим врачам, в иные клиники отвезу. Эти врачи просто слишком мало стараются. Ленивые. Нерасторопные… Бездари!
Стиснув зубы, открываю дверь и застываю, увидев рядом с кроватью Моники целое скопище врачей.
Облепили со всех сторон!
В мыслях — самое дурное.
Больше суток меня не было здесь, у ее кровати.
Вдруг… дурное что-то случилось.
Приборы там заклинило или что-то в этом роде.
В моем мозгу, подавленном страхом, суетится мысль, слишком катастрофичная и ужасная, чтобы ее вслух даже про себя произнести.
Я боюсь, что все… финишная… Черта!
Она перешагнула черту, а я все прозевал. Меня рядом не было.
Как не было рядом в момент, когда на нее напали.
Груз принятых решений и собственных ошибок слишком тяжкий.
Грохот сердца отзывается внутри звоном огромного, тревожного колокола. По венам тянет заунывный мор мурашек.
Бросаюсь вперед, расталкивая врачей. Прижимая к груди ребенка, работаю локтем второй руки, не церемонясь, отбрасываю медиков в сторону.
Возмущения и сдавленные крики — лишь фоном.
Перед глазами — молочный туман!
Белые простыни, кошмарно белые, поверх которых отчетливо вижу тонкие запястья. Кожа слишком бледная, на ней отчетливо проступают веснушки и синеватые вены.
Я не в силах поднять взгляд выше этих тонких запястий с судорожно подрагивающими пальцами. Откровенно говоря, в последние дни на эту симпатичную мордашку был не в силах смотреть, ломало от того, какая она безвольная и неподвижная.
Вот и сейчас, застыв, смотрю на ее тонкие пальцы. Они шевелятся. Дрожат. Перебирают тонкую простыню.
Врачи что-то говорят.
Их голос — как белый шум. Фон… Просто фон…
Бессмысленные крики чаек над морем.
В себя приводит требовательная возня ребенка и его попискивания. Голосок прорезается ревом, у него иногда такой командный бас прорезается, просто тушите свет. Я устраиваю сына поудобнее и вдруг слышу:
— Дан?
Даже не звук, а шелест. Просто шелест. Едва ощутимое дуновение дыхания.
Медленно веду взгляд выше и застываю.
Изголовье кровати приподнято вверх. Монику устроили полулежа, и она… смотрит.
Смотрит на меня.
Глаза распахнуты. На лице — шок, неверие, надежда?
— Мо… — голос спотыкается. Снова набираю в легкие воздух. — Моника?!
Моего плеча касается рука врача. Он объясняет мне, что Моника пришла в себя ночью.
Очнулась.
— Выйдите. Все! — требую. — Выйдите. Наедине нас оставьте.
Протестуют. Слишком сильное потрясение? Прочая чушь… Нет! Они не правы.
— Мне нужно с ней поговорить! — говорю тоном, не допускающим возражений.
Становится пусто…
Последний врач задерживается.
— Две минуты, — напоминает строгим тоном.
— Теперь уже три. Или пять. Или сколько она захочет! — захлопываю дверь.
Быстрым шагом пересекаю палату и застываю у кровати Моники.
Глазам своим не могу поверить!
Просто пялюсь, едва дыша.
Пялюсь и покачиваю ребенка.
Моника смотрит на меня в ответ. Лицо бледное, глаза со слезами.
Рассредоточенная, потерянная. Ищущая мой взгляд.
Я делаю шаг вперед.
— Привет, — сиплю. — Я… Тут… В общем, пока ты спала, сына нам с тобой родили, и он... растет. Вот…
Разворачиваю его к Монике лицом.
— Богатырем растет. У него нет имени.
— Что?
— Сын. Твой…. Наш, — добавляю. — Я… болван. Прости… Не стерильный оказался. Вообще. Там, в больнице… Напутали что-то… — хриплю. — И вот. Результат.
Киваю на сына, он подтверждает каким-то бульком.
— Он мне нравится. Очень. Я в него без ума…
Из глаз Моники текут слезы. Текут-текут без остановки, я ничего не делаю, чтобы их остановить. Просто не в состоянии. Шоковая встреча.
Я едва держусь на ногах.
Так долго ждал. Сомневался. Злился. Опустошался. Вновь заставлял себя поверить. Не знал, что будет.
Снова ждал…
— Я ждал тебя. Очень ждал, — добавляю.
Моника протягивает в мою сторону руку.
Я делаю шаг вперед, осторожно укладываю сына рядом с Моникой, сажусь рядом.
— Это он? Он? Боже, какой большой! Сколько? — шепчет едва слышно. — Я проснулась, и у меня нет живота. Понимаешь? Я помню, что у меня был большой срок, очнулась, его нет. И так страшно… Так страшно просить, а эти галдят… Я даже ничего сказать не могла. А они — все обо мне, обо мне… И ничего, совсем ничего про ребенка. Я так испугалась!
— Кретины! Напугали тебя, да?
Осторожно крадусь в сторону Моники рукой, застываю в паре миллиметров от ее руки.
Меня ломает. Крышу рвет…
Хочу дотронуться и боюсь, вдруг приснилась?
Моника не отрывает взгляда от сынишки, осторожно касается его дрожащими пальцами.
Поднимает на меня глаза.
— Дан.
— Что?
— Я люблю тебя, —
