Но вместо этого нажрался до невменяемого состояния и продолжал нажираться весь последующий день, с трудом отдавая себе отчет, что в данный момент им руководит не только уязвленное самолюбие, но и ревность. Странно ревновать к мальчишке. Ненормально.
Назар — это бешеный нрав, дурная сила и мозги там, где Стах позволял им проявляться. Не больше. Больше — это уже опасно при бешеном нраве и дурной силе. Потому он держал его в узде, головы поднять не давал, контролировал, чтобы Назару было позволено ровно столько, сколько любому другому его работнику, пусть и правой руке. А тут поди ж ты! Молчал! Подругу выгуливал! Это Милану, что ли? Милана ему подруга?!
Да что у них может быть общего?!
Молодость!
Молодость трещинами по стеклу, потому что в зеркале ее нет.
И разбитые костяшки пальцев, так, что кровь полилась, а из раны с кровью — мелкие стеклянные осколки. Как по́шло.
Два молодых здоровых организма трахаются где-то на обочине грязных и пыльных дорог в старом трейлере, которому лет больше, чем им, и в котором неизвестно кто трахался до них. А он, как малахольный идиот, мечтал подарить ей все лучшее, что есть на земле, потому что у него были деньги, силы, знания и… время. На то, чтобы быть. И на то, чтобы любить.
— Достаточно, Стах, прекрати… — прохрипел Шамрай и открыл кран с холодной водой, подставив под струю разбитые руки. На правой все еще обручальное кольцо, которое он так и не снял после смерти Ирины. Сейчас оно ему мешало, и он с трудом стащил его, еще сильнее задевая кровоточащие порезы и загоняя глубже мелкие стекла. Это очень больно. Чертовски больно, но Стаху плевать. Он дышал раненым зверем и теперь смотрел сквозь отверстие в золотом ободке. А после зажал его в кулаке и вышел из ванной.
Словно бы враз протрезвел. Позвал Марью, попросил привезти из Рудослава врача — порезался, дескать.
Потом кое-как переоделся, а когда его подлатали, уже знал, что сделает.
Уедет. Как и планировал — в Кловск, где его ждали.
Отвлечется работой.
Подумает.
Посетит клинику репродуктивной медицины и своего юриста. Потому что ему по-прежнему нужен наследник. Свой. Собственный.
А потом сотрет в порошок байстрюка.
19
Милана
Осталось полтора месяца.
Эта мысль выстрелила неожиданно, пробила кожу и вошла куда-то в мягкие ткани брюшной полости под солнечным сплетением, отчего Назар на мгновение задохнулся. Момент был самым неподходящим. Милана, уйдя в глубину террасы, прежде чем войти в дом, крутанулась на сто восемьдесят градусов и помахала ему рукой, напоследок добив счастливой улыбкой. А он из себя улыбки выдавить не смог, только что-то невразумительное. Но руку поднял, пальцами что-то изобразил. А когда она скрылась за дверью, тяжело выдохнул, и на него словно накатила вновь та тяжесть, от которой он избавился, отправившись в отпуск с Миланкой.
Вот только до этого дня Назар вряд ли осознавал, что в дядиной усадьбе ему тяжело. А тут прибило к земле — не разогнуться. Из-за контраста. Еще только этим утром в дороге он был свободен. И был свободен целую неделю — семь дней их разъездов, во время которых ни дня не чувствовал себя так, как всю жизнь, настолько внове было все испытываемое. И что же тяготило здесь, сейчас — не понимал.
Понимал, что осталось полтора месяца. Потом наступит конец лета, и Милана уедет.
И это мысль, которую еще надо обдумать, потому что ни мгновения до текущей минуты Назар об этом не задумывался. Кто думает на пике?
А теперь ему надо к ней привыкнуть. Хотя бы для начала привыкнуть.
Он перевел дыхание, завел двигатель и потащил «фиат» с прицепом к гаражу. Домой шел с тяжелым сердцем. Когда за неделю лишь пару раз говорил с матерью, часто по объективным, а еще чаще по необъективным причинам — жди беды.
— Явился, — всплеснула руками Ляна Яновна, выскочив в прихожую, едва он переступил порог дома. — Что ж ты творишь-то, а? Укатил неизвестно куда, не пойми с кем, сам не звонишь, на звонки не отвечаешь. Назар, я же места себе не нахожу, ночей не сплю. Но кто ж обо мне подумает?
— И тебе привет, — глупо улыбнулся ей Назар и, не наклоняясь, чтобы разуться, стащил кеды, наступая пятками самому себе на задники. — Ничего я такого не творю, раз в жизни отпуск, ма!
— А обещал меня на море отвезти! — с обидой в голосе проговорила Ляна.
— Так ведь сначала ты пролечиться должна была, а я не помню, чтоб ты этим занималась, — растерянно ответил Назар. Чувствовал себя как набедокуривший школьник, хотя оснований для этого точно не было. И вкупе с его странным чувством тяжести, накрывшим по возвращении, коктейль получился еще тот. Но все же оправдывался. Мама же. Как не оправдываться?
— Я про тебя не забывал, там связи не было. Ну ты ведь знаешь, что в горах не везде связь, а мы ездили по такой глуши, что там и вышек, наверное, нет, далеко от сел даже. Нам интересно было, понимаешь?
Мать неотрывно вглядывалась в его лицо, пока он объяснялся. Назар как Назар, а будто другой. Что-то изменилось, пока неуловимо, и словами не выразишь.
— Интересно, — грустно покивала головой Ляна Яновна. — Знаю я этот интерес, тоже молодой была. Да только что ж в ней такого, чего у других нет? Опоила она тебя, что ли? Заворожила? Хотя такая разве что порчу навести может, — буркнула она. — Назарчик, меня не жалеешь, Аню не жалеешь — на девочку глянуть больно, себя пожалей! До беды она тебя доведет. Поиграется и дальше поскачет. Еще и Сташеку свинью подкладываешь. Ему перед отцом этой попрыгуньи отвечать. Рассориться с ним хочешь? Из-за… из-за интереса? Эка невидаль — девка смазливая!
«Полтора месяца», — на сей раз прострелило в голове. Назар поморщился, прислонился спиной к двери и скрестил на груди руки, словно бы отгораживаясь по своей давней, еще детской привычке. Когда его ругали, даже имея к тому основания, он всегда вот так отгораживался и словно бы обхватывал себя. Потому что кроме себя, его утешить было некому. Ругать — было, а утешать — нет.
— Ей двадцать лет, мам. Она взрослая и сама за себя отвечает. И никакой свиньи тут быть не может, ругаться нам не о чем. Дядя Стах нас сам отпустил. А то, что ты про привороты несешь, — себя послушай, это ж язычество какое-то, а ты, вроде как, верующая.
— А ты меня не поучай! — прикрикнула Ляна. — Своих детей заведешь — вот их и будешь учить.
— Прости. Но ты зря это все, правда. Милана… она умная и добрая. Веселая просто, потому и кажется тебе попрыгуньей, но это не так.
— Вспомнишь ты еще мои слова, да лишь бы поздно не было, — вздохнула мать и кивнула головой внутрь дома. — Проходи, кормить буду. Эта твоя небось другими разносолами тебя потчевала. И не зыркай на меня своими глазищами. То все глупости, только по новизне голодно, а борщ сварить — талант нужен!
— А она вообще готовить не умеет, — вдруг расплылся в дурацкой улыбке Назар, отлепившись от двери и сделав шаг к кухне.
— Вот я и говорю… — засеменила за ним мать. — Иди умойся с дороги, а я быстренько на стол накрою.
Назар обернулся к ней и посмотрел сверху вниз с высоты своего роста. Страшно захотелось обнять эту маленькую несчастливую женщину, но что-то удерживало. Может быть, то, что она сейчас почувствует слабину и снова начнет давить? В его жизни было два человека. Мама и дядя Стах. Первую он всю жизнь мечтал защитить от всех бед, пусть сам и стал ее главной бедой, ведь так часто слышал в детстве эту обидную фразу «Когда мне было семью строить? Я тебя родила и на ноги ставила». Второго — любил щенячьей любовью и мечтал заслужить хотя бы долю уважения, готовый в лепешку со всего лету расшибиться, но Стах не замечал живых, он горевал по мертвым. И оба они, ни мама, ни дядька, — понятия не имели о том, что у него на душе нет ничего для себя. Ничего. Один раз для себя — Милана. И вот мама — не понимает.
