– Пошли телеграмму, как только высадишься на берег!
– До свиданья, до свиданья!
– Если увидите Вернона Хэтча, скажите ему…
– Шерстяные носки непременно, когда…
– До свиданья!.. данья!..
Поезд прибавил ходу. Люди на платформе становились все меньше и меньше. Бен Гарц взял Чарли под руку выше локтя. Наклонившись к ней, он заглядывал ей в глаза и со смехом что-то говорил. Сквозь дымку Лотти увидела, как группа провожающих начала расходиться. Бен все еще держал Чарли с видом собственника.
Волна страха и тревоги с такой силой охватила Лотти, что у нее чуть не закружилась голова.
– Подождите минутку! – закричала она удивленному проводнику, разносившему по вагону сваленные на площадке саквояжи и чемоданы. – Подождите!
– Уже поздно, леди! Коли вы что забыли, могу послать телеграмму из Элькарта – первая остановка, леди!
В семье считали, что Бен Гарц чрезвычайно внимательный человек. Тот, кто ухаживает за девушкой, так сказать, через ее родных, не может не считаться внимательным человеком. Но спустя несколько недель после отъезда Лотти выяснилось, что его внимание, несомненно, адресовано скорее кемповской, чем пейсоновской ветви семейства. Например, первая посланная им коробка конфет пришла через неделю после отплытия Лотти в Европу. Это была внушительная конструкция, обтянутая атласом, парчой, позолотой и кружевами. Видя такие штуки в окнах дорогих кондитерских, невольно задаешь себе вопрос: неужели человек может быть так безнадежно глуп, или так богат, или так влюблен, чтобы покупать их? Придя домой со службы в один из прохладных осенних дней, Чарли нашла на своем туалетном столике большой четырехугольный пакет. Адресованные ей письма, пакеты и номера звонивших ей по телефону всегда складывали на этом столике.
– Была почта? – спросила она.
Ее быстрые глазки видели, что почты нет. Но она так ждала почту – в частности одно письмо, – что все-таки спросила со смутной надеждой. Почта в те дни означала для Чарли тоненький конвертик, заклеенный с одной стороны полоской бумаги, указывавшей, что письмо прочел цензор. Затем она увидела коробку. Коробку эту невозможно было не заметить, ибо она заключала в себе, как оказалось, четыре фунта самых замысловатых произведений знаменитого Вуда. В то трудное время конфеты принадлежали к числу вещей, без которых люди научились обходиться. Поэтому, развернув пакет, Чарли воскликнула:
– Вуд! – И затем добавила: – От кого это может быть?.. О Господи, похоже на дворцовую мебель или на раззолоченный гроб. Ага, это от Бена Гарца! Ну, Лотти не может сказать, что я не поддерживаю огонь в домашнем очаге.
Пышную бонбоньерку Чарли отдала Жаннете, а больше половины ее содержимого – бабушке и тете Шарлотте, поглощавшим сладости в потрясающих количествах: очевидно, тлеющий огонек их старых организмов требовал этого, утешающего их топлива. Сама Чарли едва дотронулась до этих лакомств: она больше заботилась о свежести кожи, чем о вкусовых усладах. Она хотела поблагодарить Бена записочкой и даже приступила к делу: написала адрес своим размашистым, торопливым почерком на толстом мохнатом конверте. Но что-то отвлекло ее, и письмецо так и осталось ненаписанным. Бен явился к ним через неделю, после обеда – заглянул на минутку, проезжая мимо, – и деликатно упомянул об этом обстоятельстве:
– Ах да, мисс Чарли, я послал вам немножко конфет… и не знал, получили ли вы…
Тогда ей действительно стало стыдно.
– О, мистер Гарц, какой свиньей вы меня, наверно, считаете! Но я начала вам записку, честное слово, а потом…
Она даже сбегала в себе в комнату и возвратилась с конвертом и листом бумаги, на котором было написано его имя и адрес. Бен сказал, что сохранит этот листок, и многозначительно засунул его в левый жилетный карман.
Следующая коробка – его второе подношение – превратила первое в величину бесконечно малую. Адресовано оно было миссис Кемп. Она как-то сказала, что не сетует на отсутствие белого хлеба, или сахара в кофе, или новой одежды, но что более всего она страдает от невозможности покупать цветы. До сих пор у нее всегда были цветы в гостиной – она имела текущий счет в цветочном магазине. В коробке было две дюжины «американских красавиц», стебли которых торчали через прорези коробки. Дело было в ноябре, и алые красавицы стоили пятнадцать долларов дюжина. Во всем доме не было достаточного количества высоких ваз для них. Они яркими пятнами выделялись на блекло-зеленом фоне веранды, заливали багрянцем гостиную и даже спальню Беллы. Чарли заявила отцу, что он должен постигнуть всю серьезность положения.
– Где твоя гордость, Генри Кемп! Две дюжины «американских красавиц»! Это равносильно бриллиантам.
Генри разглядывал их, с печальным видом поглаживая подбородок, и горько усмехался.
– Я предпочел бы, чтобы Бен в следующий раз прислал такую же сумму наличными.
Генри Кемп был в критическом положении. Уже нельзя было сказать просто, что дела идут плохо: его дело развалилось. Импорт умер, его уничтожили подводные лодки. Предприятие Кемпа, наряду со многими другими, менее значительными и процветающими, закрылось из-за отсутствия товаров. Постепенно, одна за другой, исчезли все ценные вещи, даже воспоминания не осталось о прежнем величии, если не считать чудесной коллекции венецианского стекла, ликерных сервизов богемского хрусталя и французских туалетных приборов, приобретенных Беллой в те дни, когда ее супруг торговал этими драгоценными вещами. По временам Генри смотрел на них долгим взглядом, брал с буфета или туалетного стола какую-нибудь старинную вещицу французского фарфора или итальянского стекла, переворачивал и всматривался в знакомую марку. Он знал их так, как оценщик знает бриллианты. Его зоркий глаз видел каждый изъян в глазури или окраске.
И вот, дожив до пятидесяти лет, Генри Кемп оглядывался кругом, ища, с чего бы начать. Он найдет свое дело. Ведь молодежь забирают сотнями тысяч. Ему предложили место, требовавшее разъездов по стране. Он не строил себе иллюзий – в пятьдесят лет ему предстояло сделаться коммивояжером. Это была горькая пилюля для Генри Кемпа, и он никак не мог заставить себя ее проглотить.
Долгие пустые дни тянулись без конца, но Генри старался делать вид, что занят. Каждое утро он вставал в привычное время, принимал ванну, брился и тщательно, как всегда, одевался. Затем завтракал, пробегая газету, немножко торопясь, словно его ждал автомобиль или нужно было поспеть на поезд в восемь сорок пять утра. Двадцать пять лет он ежедневно ездил в город в один и тот же час с оживленным и бодрым выражением лица, настраиваясь на полный рабочий день. А теперь живой взгляд потух, упругой походки как не бывало, он стал волочить ноги. Белла часто удивлялась, куда он ездит, чем наполняет свой день. Он был членом нескольких клубов, больших уютных клубов на Мичиган-бульваре. Но у американского делового человека клубы – это место для делового разговора за ленчем, В рабочие часы дня они, по большей части, пустуют. Иногда Чарли спрашивала:
