— Боже, откуда столько самоуверенности?
— Это не самоуверенность, а констатация фактов. Я буду тебе звонить, если ты не против. И когда ты почувствуешь, что уже можно, я приду и поговорю с папой. Только погори с ним, ну хоть немного. Хорошо?
— Ничего хорошего, но я постараюсь.
— Тогда можешь идти, а я пока соберусь. Мне много чего надо забрать.
— Ага, — мямлю в ответ. И только у самого выхода все же решаюсь. — Слушай, я понимаю, как это звучит, но… у тебя же даже мамы толком не было. Короче… ты же предохраняешься? — молчит, смотря в одну точку. — Не надо делать Богдана дедушкой раньше, чем снова папой. Пожалуйста.
— В ближайшее время мне никто не даст стать мамой, даже если я сильно захочу. Так что у тебя есть фора лет в пять.
— Ну прям супер, — застываю, смотря на то, как Ника спешно скидывает вещи. Черт, мечты сбываются. Я же мечтала жить с Богданом вдвоем. Вот только почему-то становится страшно от того, что может случиться с этой девчонкой. Разгребать ведь потом моему Богдану.
— Не надо здесь стоять. Иди к папе, Аня.
— Уже.
* * *
Иду по коридору и понимаю, что мне страшно. Несмотря на то, что операция вроде как прошла успешно, все равно гложет червячок сомнения. Все-таки в праздники в больницу попадать крайне нежелательно. Что там эскулапы наворотили в Лукьянове фиг знает. Да еще и больница незнакомая. Тихонько открываю дверь в палату. Бледненький, несчастный и, кажется, сто лет его не видела. Не идет ему быть больным, ой, как не идет. Сразу пожалеть охота.
— Наконец-то ты пришла, — ох ты ж, Боже ж мой. А может и идет ему болеть.
— И вкусненького принесла, — целую чуть обросшего за пару дней Богдана. — Колюченький.
— Не до красоты сейчас.
— Больно, да?
— Уже нормально. Сядь, вон там стул, — сажусь рядом с Лукьяновым, осматривая его с головы до ног. Рука сама тянется к одеялу. Голенький.
— Бедненький мой. А что сейчас болит? Писечка? Ну что ты так на меня смотришь? Катетеры же мужчинам больно ставить. А тебе там вообще ковырялись или как удаляют камни из мочеточника?
— Погугли. И нет, писечка не болит. Но эго пострадало. Мне стент, кстати, поставили. Пока он стоит — сексом заниматься нельзя.
— Батюшки, ужас какой. Но ты все равно меня затрахаешь занудством за эти… сколько, кстати, дней?
— Три недели.
— Пипец! А хотя все нормально. Это будет прекрасная проверка нашим чувствам.
— Мне не надо ничего проверять. Я на больняке. Цебер будет замом. Возьми отпуск за свой счет, я ей сказал, без проблем подпишет.
— А зачем мне отпуск? — осторожно интересуюсь я.
— Чтобы я трахал тебе мозг, для чего же еще, — ничуть не задумываясь, бросает Лукьянов, осматривая пакет.
— А, точно, как я могла забыть. Что сделать, чтобы тебе стало легче?
— Драники.
— Принести сюда драники?
— Нет, конечно, они остынут и будут невкусными. Через два дня выпишусь, тогда и сделаешь.
— Окей, сделаю. Ты уже немножечко остыл? — осторожно интересуюсь я.
— Я не нагревался, — грубо бросает Богдан, с остервенением пережевывая банан. — Ника в доме не появлялась?
— Нет, — уверенно вру я, проводя по его волосам. — Сука, он же тварь — тоже нет.
— Отлично. Хорошо, когда у людей полное взаимопонимание.
— Ага, — киваю как дурочка в ответ, улыбаясь в тридцать два зуба. Все у нас будет хорошо. Пусть со временем, но все обязательно будет.
Глава 30
Три недели спустя
— Аня! — слышу рев на весь дом. Да, блин, что я опять сделала?!
Не сказать, что Лукьянов меня достал за прошедшее время, но ворчуном он стал знатным. Понимаю, что причина не во мне, а в его бараньем упорстве и полном нежелании мириться с Никой и видеть все со стороны, но тем не менее весь гнев приходится на меня. И это определенно удручает.
— Ну что опять?
— Двадцать пять. Что это? — указывает взглядом на чулки. Блиииииин!
— Твои операционные чулки.
— И?! Какого хрена они розовые?!
— Ну, видимо, я их постирала с чем-то розовым, и они из белых превратились в розовые.
— А на хера ты вообще их стирала?
— Чтобы ты был чистеньким.
— Лучше я буду грязным, но не пидарасом. Купи мне завтра новые.
— Почему завтра?
— Потому что мне через два дня надо удалять стент.
— Точно, забыла, — виновато произношу я. — Поскорее бы освободить твоего славного молодца от стентовых оков. И еще бы других послушать, например, свою дочь. И… тварь. Которая сука. Ладно, ладно, не злись. Пойду-ка я в спальню, а то что-то хреново себя чувствую.
Когда я сбегала от очередного психоза Богдана, я не думала, что напророчу нам реальную болезнь. Мы слегли. Конкретно. Оба. Не припомню, когда в последний раз так болела. Кажется, никогда. Надо отдать должное Лукьянову. Он, при наличии еще и стента в драгоценном органе, чувствовал себя еще хуже, но не играл в мужика с «37,2». Доктора и мистера «заботливость» играл именно он. Однако это все не исключает того, что нам все равно хреново, хоть Лукьянов всячески старается показать, что это не так.
— Мне кажется, мы все-таки умираем, — еле слышно произнесла я.
— Это всего лишь ангина. Скоро полегчает.
— Не легчает. Уже жопа вся болит от уколов, а улучшений нет. Мы точно умираем. И думаю это неспроста. Это кара нам обоим.
— Стесняюсь спросить, но все же рискну. За что?
— За то, что мы живем с тобой в греху. Или в грехе. Не знаю, как правильно.
— А говоришь умираешь. Грешница, — усмехаясь, произносит Лукьянов и тут же заходится в кашле.
— Ну ладно, не за это, а за то, что ты за месяц так и не смог нормально поговорить с Ярославом и понять свою дочь. Ты упрямый баран, Богдан. Это тебе знак помириться с ней.
— Я не умираю. И мириться с этим не собираюсь. Ты, я смотрю, говоришь уже бодрее.
— Да не с чем там мириться, — собираюсь с силами и присаживаюсь на кровать. Обхватываю обеими ладонями его щеки.
— Не мстит он тебе, понимаешь? Не мстит. Ну не будь ты таким упрямым козлом! — на последней фразе я конкретно взрываюсь, несмотря на сильную боль в горле.
— Ты точно больна и умираешь?!
— Ну, пожалуйста, — игнорирую его слова. — Ради меня, поговори с ними нормально. Помирись. Прошу тебя. Если не сделаешь этого, я пойму, что я для тебя пустое место. И уйду. Обещаю.
— О, пошли угрозы?
— Простая констатация.
Если бы из его уст прозвучало хотя бы «я подумаю», я бы еще хоть как-то посмотрела на это с оптимизмом, но уйти, при этом демонстративно хлопнув дверью, выходит за рамки моего оптимизма. Настоящий козел, для которого я и вправду пустое место! Как же все достало! Хватаю его подушку и со всей силы запускаю ею в дверь. И тем не менее, немного поплакав, болезнь все же дала о себе знать. Я снова провалилась в сон.
Проснулась резко от сильного запаха лимона. Распахнула глаза и замерла, наблюдая за тем, как мама наливает в кружку чай.
— Мам? Это глюк?
— Нет, конечно. Это я, живая.
— Я же просила не приходить, пока мы не выздоровеем.
— Да ладно, тоже мне проблема. Я вам травки всякие принесла. С Богданом уже поговорила, но он скептически отнесся к заговору.
— К какому заговору?
— От боли в горле.
— А где он? Богдан в смысле?
— В гостиной. Я не стала ему сильно мешать. Он там не один.
— Ас кем?!
— С дочкой. Ну и с ее… не знаю, как зовут.
— Да ладно?! — приподнимаюсь и усаживаюсь на кровать, принимая из маминой руки чашку горячего чая. — Не ругаются? Не бьются?
— Да нет, мне показалось, что все мирно. Ты чего дергаешься?
— Это я танцую внутри себя танец! Да!
— Не пугай меня, пожалуйста.
— Это выздоровление, мамуля. Выздоровление, — отпиваю глоток чая, мысленно отплясывая внутри себя победоносный танец! Не пустое я место для него. Не пустое! Любит гаденыш меня. Любит! Тра ля ля…
* * *
Морда кирпичом, гордая осанка и отстраненный вид. Не знаю, как выгляжу в реале, но набрасываться на Лукьянова с радостным визгом не собираюсь. Нельзя так.
