очередь мать, а не содержанка, Окси. Удачи.
Ожидаю, что она начнет меня умолять передумать, но Оксана лишь беззвучно открывает и закрывает рот, глотая слезы. Я же по-прежнему не испытываю ни малейшего сочувствия. Возможно, потому что она его не заслуживает. А возможно, потому что сердце мое сейчас не здесь. Оно осталось в скромной однушке на окраине.
— Максим еще не пришел? — хмурится дочь, глядя на то как папа Димы Васина обнимает сына, желая удачи на сцене.
Тот скороговоркой повторяет стих и несмотря на то, что запинается раза три, родитель все равно искренне нахваливает его.
— Еще нет, — с трудом отвожу взгляд от этой картины. — Но я уверена, что он скоро появится. Мы же сказали ему приходить в десять, а сейчас только без пятнадцати.
— А вдруг он снова потеряется? — не унимается Алина. — Как в прошлый раз.
Прикусываю губу, чтобы не ляпнуть что-то язвительное. Малинке не нужно это слышать, но в душе я кричу: папа твой как раз не терялся, был все это время в Москве, работал и жил свою лучшую жизнь. И потеряла я его исключительно потому что он не хотел, чтобы я его нашла. Он и его Окси.
И пусть Максим клянется, что не видел те письма, его вчерашний побег к своей дорогой подруге говорит о многом.
Дело отнюдь не в ревности, да и ревновать я могу разве что к Святославу. Дело в том, что в моей голове все еще звучит его голос, когда он меня увольнял. Эти беспощадные интонации, презрение в глазах… А еще татуировка в виде хищного коршуна. О ней я тоже не забыла.
После разговора с Горским у меня в голове кусочки пазла, наконец, собрались в единую картинку. Нелицеприятную, но я хотя бы получила ответы на многие свои вопросы.
И пусть я до сих пор не понимаю каким образом наивная девочка-стажер, которая подарила ему невинность, трансформировалась в его голове в алчную лживую шантажистку, я хотя бы вижу связь.
Он же будто до сих пор ничего не видит. Точнее видит, но по кусочками, а целая картинка так и остается для него размытой. Как иначе объяснить то, что его любимая подруга не понесла никаких санкций?
Даже если он позвонил ей из Эмиратов и отчитал за “недопонимание”, вчера в его голосе не было ни капли напряжения. Разве что небольшая фрустрация из-за того, что пришлось делать круг в наш район.
— Как думаешь, он точно что-то придумает? — она заглядывает мне в глаза с такой надеждой, что я невольно запихиваю пакет с ее дурацким зеленым колпаком под лавку. Правда, тут же достаю его и аккуратно расправляю. Костюм, конечно, не самый удачный, но портить его в мои планы не входит.
— Даже если не придумает, ты все равно будешь самой красивой елочкой на свете. Зеленый тебе очень идет, солнышко.
— Зеленый идет, — понуро соглашается она. — А вот быть бревном — не очень.
К счастью, я не успеваю закатить глаза, потому что в этот момент ее взгляд вспыхивает радостью. В принципе, даже без такого прямого индикатора я бы могла с легкостью догадаться, что Горский зашел в раздевалку. Об этом свидетельствует не только легкое покалывание в области затылка, но и внезапная тишина вокруг. Причем, рты пораскрывали не только мамочки, но и немногочисленные отцы.
Несмотря на то, что я чувствую, как тело дочери буквально вибрирует от радости, приветствует она его вполне сдержанно.
— Прошу прощения, — первой в себя приходит воспитательница. — Утренник только для родственников. Если каждый приведет с собой…
— Я родственник, — безапелляционно кидает Максим и несмотря на то, что Елена Николаевна не задает уточняющих вопросов, добавляет: — Отец.
Не знаю что там происходит в голове у Горского, но я его в этот момент почему-то представляю где-то на церемонии Оскара. И дело вовсе не в том, что на нем идеально сидящий деловой костюм, а в том с какой интонацией он произносит эти слова. Мне кажется, даже когда Ди Каприо наконец получил злополучную статуэтку, и то меньше светился от счастья, чем Максим сейчас.
— Отец? — удивленно лепечет Елена Николаевна.
— Да, настоящий, — гордо поддакивает Малинка. — Его зовут Максим.
Воспитательница медленно кивает, а я в этот момент почему-то некстати вспоминаю о Наталье Павловне, нашей муз работнице. Если она в этом году Малинке роль дерева дала за то, что я всего лишь отказалась в кино с ее сыночкой сходить, то что же будет в следующем? Дочь не пустят в актовый зал? У Алины будет роль снежинки и она будет танцевать снаружи для полного погружения в роль? А ведь впереди еще восьмое марта…
— Давайте не будем задерживаться, — командует Елена Николаевна. — После нас в зале утренник у подготовишек, надо успеть за час.
— Ладно, — вздыхает Алина и отпустив мою руку, встает в дружный строй своих друзей.
Благо нас никто не просит разбиться по парам и взяться за ручки, поэтому мы следуем за детьми менее дружной толпой.
Только сейчас я замечаю в руках Максима огромный пакет с чем-то пушистым. И это его гениальный план? Он серьезно думает, что если задарит друзей Алины мягкими игрушками, то они не будут над ней смеяться? Были бы они постарше, может это и подействовало бы. Но шестилетки еще не мыслят так. Их эмоции донельзя искренние. И если им будет смешно, то никакие игрушки мира с этим не помогут.
Дети останавливаются перед входом в актовый зал и воспитатель запускает туда по очереди всех, у кого нет ролей. Вскоре на пороге остаемся только мы, Малинка и мальчик в костюме ежа. Он, в отличие от моей дочери, совсем не капризничает по поводу того, что ему не достался костюм богатыря, как всем остальным мальчикам.
— Ну? Ты придумал? — насупленно спрашивает дочь, натягивая на голову огромный зеленый колпак со свисающими с него новогодними шарами.
Признаться, мне и самой с трудом удается сдерживать эмоции. Правда, речь идет не о смехе, а скорее о раздражении. Костюм, действительно, до невозможности нелепый. И если платье само по себе не вызывает во мне такого отторжения, то уродливый колпак и ужасные коричневые калоши, которые видимо, должны играть роль ствола, дополняют облик не лучшим образом.
— Придумал, — уверенно кивает Горский.
— И никто не будет надо мной смеяться? — В Малинкиных глазах столько надежды, что я сама готова стянуть с нее весь реквизит и трусливо сбежать домой.
— Не будет, — заверяет он. — Потому что все будут смеяться
