Хотел этого, да, малыш?
Он редко моргает, пытаясь не отводить от меня глаз.
Он тихонько сглатывает, потому что в его горле сухо.
Ты боишься меня, малыш?
Да?
И правильно.
Тебе, предательской душонке, что является ко мне, но подставляет щеки Эве — тебе нужно меня бояться. В конце концов, так больно, как мне делал ты, не делал даже чертов Ив.
И только ты, мой проклятый наркотик, от пристрастия к которому я не могу излечиться. Настолько, что в первый раз я согласна забрать себе Нижнего после Эвелины, даже если эта дрянь тебя трахнула.
Ты — мой, раз уж ты явился. И я заставлю тебя определиться. Заставлю от нее отказаться. Только позже. Чуточку позже…
Я наклоняюсь, веду сложенный вдвое плетью по его скуле, вниз, от виска. Прохожусь по подбородку, касаюсь губ…
Вижу язык — длинный, наглый, быстрый язык Верещагина — скользнувший по гибкой части плети. И этот же наглец, облизывается от удовольствия, будто не плеть мою на вкус пробовал, а какой то десерт от именитого кондитера.
Ему сладко!
Паршивец, а…
Но это ужасно заводит.
Домина — это изначально внешний образ. Не просто так. Мы позволяем себе надевать маски, менять роли.
В этой скучной блузочке, застегнутой под горло, я — твоя главная бухгалтерша, что таскается к тебе с отчетами три раза в неделю и которую ты можешь разделывать на части за нарушения дресс-кода.
А в ботфортах до бедра и кожаном корсете я — та, кто заставит тебя облизывать мои каблуки. Да, и ты сделаешь это с подлинным удовольствием.
И пусть я могу швырнуть тебя на колени в чём угодно, даже стоя в одних трусах посреди полного людей ресторана, мне не нужна атрибутика для этого, но внешние детали — это тоже элемент игры.
Я не люблю масок, это будто стирает с меня лицо.
Когда я хочу, чтобы мужчина целовал мои ноги — я надеваю туфли.
Когда я хочу, чтобы мужчина платил за место рядом со мной кровью — я надеваю их — сапоги на плоской подошве. Купленные в магазине товаров для верховой езды. Ни в коем месте не сексуальные, но зато — устойчивые. Чтобы после широкого замаха не терять равновесия на этих шатких шпильках.
У него красивые запястья.
Такие, на которых в удовольствие затягивать кожаные петли стяжек, чтобы зафиксировать его между двумя столбиками.
Спиной ко мне. На коленях. С опущенной вниз головой.
Он готов.
Какая сладкая картина, однако!
Как оторвать глаза? Есть варианты ответа?
Плеть практически пылает в моих нетерпеливых пальцах.
Время пришло.
Глубокий замах — и она летит вперед. Вперёд и вниз, к подставленной спине. Оставляет первый алый штрих и дарит мне первый судорожный вздох моего сладкого паршивца. Первый раз он ловит воздух ртом, пытаясь справиться с болью. Вот только кто сказал, что я хочу дать ему справиться?
Два. Три. Четыре.
Он почти захлёбывается ощущениями после трёх последовательных резких ударов.
Больно, любовь моя? Мне тоже было. Много-много раз. Из-за тебя! Возможно, именно сегодня мы будем квиты.
Плеть — не ремень, эта боль — резкая, горькая, сильная, и от нее кайфовать может не всякий маз. Я знаю. Я через это проходила. Пробовала. Чтобы помнить, насколько же это великий дар — подставить мне спину. Чтобы ценить каждую секунду этого принятия.
И кто здесь сильнее? Я? Или он, что надел ошейник и позволил мне сейчас себя не сдерживать?
Он!
Я знаю.
И я схожу с ума от того, что делаю.
С кем я это делаю!
Одинадцать…
На этом ударе я вырываю у него глухой стон. Первый. Судорожный. Он пытается задавить это, но в конце концов, ничего такого в этом нет.
Кричи, мой сладкий, кричи. Дай понять, что я здесь стараюсь не зря.
Боль — не всегда для удовольствия маза. Но есть слейвспейс, удовольствие от служения.
Я здесь. Я — с тобой. Я — только твое чудовище.
Тебе нравится?
Ему нравится!
Каждый стон — отдается мне эхом. Каждый — удар в мой панцирь, от каждого по нему расползается все больше трещин.
Что бы то ни было — он здесь. Снова. Снова кормит меня, снова принёс себя в жертву моего голода.
И этот вечер — он для меня, только для меня. Как тут откажешься?
Двадцать семь…
Мир шумит, и его терзает буря. Двенадцать баллов шторма.
Каждый взмах моей руки — порыв ветра, рвущий остатки сдерживающих меня цепей.
Каждый его стон — дождь, что смывает всю грязь, что на нас налипла. И нет валюты дороже для этой цели.
Мир становится чище.
Ему правда это нужно?
Тридцать пять.
Мир звенит всеми своими струнами.
Поёт мне симфонию чужой боли этими глухими вскриками.
Что он знает об этой комнате? Знает, что нет права на остановку? Нет?
Впрочем, если он хорошо попросит — я его всё-таки услышу. Пощажу…
Наверное.
Если смогу очнуться.
Тридцать девять.
Как так? Он обманул меня — а мне тепло. Он снова нарушил мои правила, а мне от этого даже проще. Я могу ни о чем не думать и пить его боль прямо сейчас, пока она ещё не остыла.
Он просто согласился на это сам.
В голове начинает шуметь.
Ну же, попроси меня остановиться, малыш. Я же для этого даю тебе эти долгие паузы…
Нет.
Ни слова.
Стоны — да, они уже отчаянные, глубокие, несдержанные.
Но — ни слова.
Он даже не пытается меня остановить.
Кажется — да. Все это ему тоже нужно.
Как в это поверить?
Сорок два.
Тишина опутывает меня все больше. Тьма вокруг гудит все глуше, все спокойнее. Я уже ничего не вижу, кроме спины, на которой нет живого места. И даже крики слышу будто словно вату.
У хмеля, что кипит в моей крови, ужасно сильный градус…
Сорок три.
— Стоп, — цепкая рука наблюдательницы хватает меня за запястье, ещё до того как рука снова пошла в замах, — он в отключке. Стоп!
Стоп. Время брать себя в руки.
Я будто выныриваю после того, как опустилась до дна. Как же легко дышится…
Мир. Вокруг.
Он ещё здесь, да. Стоит себе. Никуда не ушёл.
Подходящий момент, чтобы взять и прийти в себя. Раньше — было бы хуже.
А сейчас — я выложилась.
Выплеснула все, что могла, и в душе осталась только тишина и пустота.
— Давно в отключке? — выравнивая дыхание, уточняю я.
— Два удара как не реагирует.
И ты остановила меня только сейчас?!
Убила бы…
Первый мой шаг — к нему. К нему, с его истерзанной спиной, к нему, почти недышащему после всего перенесенного.
Господи, ну и картина…
Взгляд не двигается, дыхание слабое, тело обмякло и висит на ремнях.
Болевой шок..
Господи, ну какой же дурной, а…
Но насколько же жертвенный дурной мальчишка.
Пусть. Пусть дурной, пусть — гад редкостный, но только мой. Черта с два я соглашусь поделиться им с какой-нибудь Эвой, Олей или даже Наташей.
Хотя, посмотрим.
Может, после настолько близкого знакомства со мной — сам сбежит.
Имеет право.
Ну, а если нет?
Я распускаю петлю ремня на одном запястье, наша кураторша тянется ко второму.
— Я сама справлюсь, — холодно замечаю я, — лучше достань лёд и полотенца.
Теоретически, я не должна отказываться от помощи сейчас, я ещё сама не совсем в адеквате. В голове гудит отступающий, притихающий домспейс и голова немного кружится от этой эйфории.
Но я не хочу, чтобы к нему прикасались другие пальцы…
Ослабляя вторую петлю, я осторожно подставляюсь под Антона, помогая упасть именно на меня. Подхватываю под руки, утыкаюсь носом во влажную солёную шею.
Вкусный мой… Как от тебя оторваться, скажешь?
Комната спланирована так, что сделай два шага назад и окажешься у самой кровати. Не так и сложно преодолеть это короткое расстояние и сгрузить на темное покрывало расслабленное мужское тело.
Я успокаиваюсь, щупая пульс.
Будто с каждым толчком сердца в мои пальцы мне становится яснее, что делать дальше. Вторая рука моя ведёт по его спине, стирая кровавый потек — а они на самом деле есть. И немало.
