Кровь с ладони я слизываю.
Не инстинктивно, совершенно осознанно.
Изысканный у него вкус…
Давно я не пробовала чужую боль вот так.
Ну, вот как, скажите, прикасаться к крови наглухо женатого Проши?
Это обычно слишком личный жест, интимный, пересекающиий незримую черту. Обозначая, что мой саб значит для меня безумно много.
Антон — значит.
Он значит столько, что мне даже страшно это осознавать.
И явившись ко мне сегодня, он меня просто приговорил. По крайней мере, больше врать самой себе у меня вряд ли получится…
Все.
Он позволил мне все.
А что могу предложить ему взамен я?
Глава 36. Ирия
Домина-куратор возвращается с мокрым полотенцем и аптечкой.
Останавливается, наблюдая за тем, как я распускаю завязки на маске Антона. Если честно, она может сделать замечание, ибо — ну, она-то не в курсе некоторых моих нюансов общения с Юрием и про настырного Верещагина она тоже не знает. И она может постоять за тайну личности контрактного саба, хотя сейчас ему нужно дыхание и свобода от всяких сдерживающих приспособлений типа кожаных масок, с их недышащей поверхностью и кучей вязок.
А мне — нужно убедиться, что я ещё не совсем сошла с ума…
— Ты ведь поняла, кто он? — произносит куратор, протягивая мне полотенце. И это совсем не та формулировка вопроса, и совсем не тот голос, который я ожидала услышать.
Мы не говорили до сессии, все условия наблюдателю я отправила по электронной почте, а позже я не узнала ее только по одной причине — я была слишком глубоко в себе.
Я сейчас-то вполне имела возможность не заметить этого слона у себя под носом.
Но я всё-таки замечаю!
И первый мой порыв, когда я сопоставляю тон и формулировку вопроса с реальностью — грязно выругаться. И если бы не Верещагин, которому сейчас громкие звуки противопоказаны — я бы не удержалась. А так — приходится приглушить тон.
— Эвелина?! — распутывая предпоследний узел завязок на маске Антона, шиплю я. Кстати получается не так агрессивно, как мне бы хотелось. Сказывается, что я ещё не отошла с сессии. В душе тишина. Такая полная, что сложно заставить себя шуметь.
Нет, не сейчас, когда мой журавль лежит у меня в ладонях, и я так боюсь шевельнуться хоть как, боясь, что его спугнет лишний взмах моих ресниц.
— Ну не начинай, Ирина, — невозмутимо хмыкает Эва, — да, это я, а у тебя на коленях лежит твой Антон. Пожалуйста, кстати.
Если бы он вправду не лежал у меня на коленях, если бы мне не было настолько важно, что с ним, одной наглой курицей в этом мире стало бы меньше.
Вот только в эту конкретную секунду я не хочу тратить свое время на Эвелину, когда у меня есть заботы поважнее.
И эта идиотская маска наконец отступает, позволяет мне впиться глазами в усталое лицо Антона.
Да. Он. Не глюк! Я его не выдумала в своей безумной мании, мой сладкий паршивец действительно у меня в когтях. Вздрагивает, когда лица касается прохладное полотенце. Ну, хорошо, не такая глубокая отключка, какая могла быть.
Я не сомневалась, что Эва — это Эва. А вот в то, что тот, кого я знакомила со своей плетью — Антон, мне поверить было сложно.
И даже слова Эвы, это фактическое подтверждение, никакой роли не играли. Я должна была увидеть сама. Должна была убедиться, что это вправду он, а не я окончательно свихнулась и вижу Верещагина в каждом мужчине.
А вот теперь можно дать рукам свободу — они знают, что делают, и вернуться к вопросу: “А какого хрена вообще?”
Какого хрена эта курица забыла на моей сессии? Да ещё не с кем-нибудь, а с ним!
Пожалуйста? Это я ей должна спасибо сказать?
За что? За то, что она тянет свои грязные клешни к моему?! Ко всему моему, и Верещагину в частности. Я ведь помню все эти ее похихикавания и похлопывание Верещагина по щечке, доконавшее меня окончательно.
— Может, расскажешь, какого черта ты тут забыла? — мой голос раздражен, а пальцы осторожно ведут по плечу Антона, огибая один из следов от плети. — Если я верно помню, моим наблюдателем должна была быть девочка под ником Астра.
— Моя подруга, — весело откликается Эва, — мы договорились.
Бля, вот очень хреново иногда бывает, что столь многие предметы в нашей среде решаются через знакомства.
— Зачем? — у Антона глазные яблоки под веками метаются, но прийти в себя он все еще не может.
— Затем, — емко отрезает Эвелина, и с любопытством таращится на меня и Верещагина, — вы мне задолжали. За услуги свахи, причем уже второй раз, кстати. В первом вашем разе я тоже… Поучаствовала. Правда, я была не в курсе, что этот паразит меня использует. Ну и … Долг платежом красен, он меня попользовал, как мог, а я посмотрела, как ты его дерешь. Спасибо, было вкусно. Оргазм в чистом виде.
Она щебечет так спокойно, будто мы с ней — лучшие подружки, и обсуждаем не то, что она явилась на мою сессию, хотя я её терпеть не могу.
Все мы делим пополам, ага. И сабов — поровну.
И всё-таки это странно.
Нет, я, конечно, по роду увлечений сталкивалась с таким количеством странностей, что “посмотреть, как твоего раба дерет другая рука” — звучит немного извращенно, но не так уж…
— Ты же не думаешь, что буду с тобой его и дальше делить? — подозрительно уточняю я.
И я надеюсь, это Верещагин не сам ей предложил “порку на троих”, потому что если он тут так — для разнообразия, мне ж придется как-то от двойного убийства отмазываться…
— С учётом того, как ты “любишь” меня из-за Ива, нет, не думаю, — ухмыляется Эвелина и склонив голову смотрит на Антона, — мне было интересно, как далеко он зайдет ради тебя.
Ради меня. Верещагин!
Проговаривать это про себя и верить в эти слова получается неважно.
Но вот он, на моих коленях, красивый и истерзанный, принесший себя мне в жертву.
— Он ещё может уйти, — проговариваю я, подыхая от самого звучания этих слов.
Он может. И я должна буду принять его выбор. Вот только, чем глубже нам позволяют погружение — тем сложнее потом разжать руки. Ведь другой покорный вот этого уже может и не даст. И таких эмоций не вызовет.
— Он мог уйти, — поправляет меня Эвелина, наблюдая, как я протираю лицо Антона полотенцем, — и может, разумеется, я буду этому даже рада, ведь тогда его заберу себе я!
Она реально это сейчас вслух сказала?
У неё завелся лишний язык? Этот можно выдрать?
Я просто молча поднимаю глаза. Этим самым взглядом сейчас можно сломать пару ребер, и десяток пальцев заодно. И сейчас я им смотрю на Эву.
А Эвелина только смеётся…
— Нет, какие же два шикарных идиота, — тянет она, все с тем же весельем в тоне, — да не бесись, Ирочка, твой этот паршивец, твой. Я не претендую. Я пошутила.
Пошутила она. Жить захотела, скорее.
— Мудрое решение, — цежу я, а сама прохожусь пальцами по скуле Антона. Он тихонько вздрагивает от прикосновения, и у меня самой будто коротит в мыслях.
И всё-таки я смешиваю… С ним — не могу иначе. А без него — не могу совсем.
Но он — мой. Мой! До тех самых пор, пока он сам не признает обратное. И верно Эвелиночка поняла, что в эту сторону ей лапы лучше не тянуть, я ведь могу и выдергать ей все её лишние конечности.
— Я закурю, можно? — у Эвелины уникальный талант — бесить меня, даже вроде бы спрашивая моего разрешения.
Кто-то совсем попутал берега. Курить еще хочет! А проститута ей не вызвать за мой счет?
— Переживешь, — хмуро откликаюсь я, а сама укладываю Верещагина на живот, оценивая степень повреждения спины. В конце концов — нужно же представлять, что сейчас с ним сделать, и какую первую помощь оказать.
Промокнуть от крови — это первое. И не трогать, пока не схватятся тромбы — второе. Бактерицидка у меня есть, обработаю позже.
— Сучка ты, Ира, — вздыхает Эвелина, а затем, оставив на кровати аптечку, возвращается к своему креслу и практически падает в него, — мне без покурить после всего того, что вы тут устроили — все равно, что сдохнуть, а ты…
