нём без остатка.
Аня даже сквозь сон поняла, что он на неё смотрит. Открыла глаза, выныривая из приятной дрёмы. И уставилась на Мелёхина рассеянным взглядом. Серёжа лежал рядом, подперев голову локтём, и разглядывал Аню.
Ему нравилось видеть её в своей постели. Зрелище было непривычным, но таким… правильным что ли. Спала она очень тихо, даже не сопела, лишь дыхание становилось глубоким и ровным, когда она уходила в какие-то более глубокие слои подсознания.
А ещё он понимал, что она рядом: вот так, на расстоянии вытянутой руки, и очень хотелось свою руку к ней протянуть. Прямо хоть бей по ним, по рукам этим загребущим. Прекрасно же понимал, что за окном глубокая декабрьская ночь, а он свою девочку так вымотал, что ей нужно время, чтобы восстановиться.
– Что такое? – спросила Аркадьева.
Его левая ладонь, вопреки всякой логике и уговорам обождать, тут же скользнула под одеяло и легла ей на бедро, чтобы притянуть ближе.
– Не спится.
Аркадьева тотчас почувствовала, насколько ему не спится, и распахнула глаза шире. От удивления.
– С тобой рядом засыпать опасно, – решила сообщить она.
– Это ещё почему?
– Рискуешь вовсе не отдохнуть.
– Извини-извини, – пробормотал он и тут же уложил её на лопатки, придавливая к кровати своим весом, что полностью опровергало его же слова.
То, что происходило между ними сегодня, было лишь бледным отражением первой ночи. Во сто крат ярче, во сто крат сильнее. Странно, но собственное удовольствие стало вдруг вторичным. Всё было для Ани. Ему хотелось, чтобы это она извивалась, теряла голову от страсти, чтобы её тело полыхало огнём, зацелованное и заласканное им до невозможности.
Мелёхин потянулся к тумбочке, где лежали упаковки защитных средств, которыми они уже пару раз за ночь успели воспользоваться.
– Не планировал, не рассчитывал, но подготовился, – усмехнулась проследившая за его движением Аня, вспоминая то, что он сказал чуть ранее.
Она уже окончательно проснулась, чуть развела ноги, обнимая его бёдра коленями, давая понять, что сама уже никуда не отпустит.
– Конечно, и я не знал, что тебе может понравиться, поэтому… взял разных.
Аня отвела взгляд от упаковок и прямо взглянула в лицо Серёже. Говорить или не говорить? Он, вроде, не спрашивал, но думал, наверное.
– А я сама не знаю, что мне может понравиться, – призналась она и прикусила нижнюю губу, ожидая реакции или вердикта.
Мелёхин удивлённо и с некоторым неверием посмотрел на Аню.
– Погоди, я… правильно понимаю? Анют, это…
– Только ты, – перебила она и добавила следом: – Только с тобой, – а после потянулась поцеловать его, слишком смущённая своими откровениями и, не зная, как ещё точнее выразить мысль.
В голове Мелёхина крутилось, что такого просто не могло быть, это невозможно. А как же?.. Да нет… Дело, конечно, было не в этом, и ему хотелось, чтобы Аня понимала: она нужна ему, нужна без всяких условий.
– Даже если б ты за это время десять раз замуж вышла и десять раз развелась, это ничего бы не изменило, – в своей привычной манере пошутил Серёжа, – я слишком хочу тебя, быть с тобой… в тебе.
Последние слова он сопроводил глубоким поцелуем, давая понять, чем прямо сейчас они займутся без промедления.
Вот, это снова происходило, полная потеря контроля и разума. Причём с обеих сторон.
* * *
Аня чувствовала, что ей было хорошо. Тепло, уютно, мягко, нежно, она будто качалась на приятных волнах сна, согретая заботой и надёжной силой Серёжи, спящего рядом. Рука её сама скользнула, чтобы обнять его и… ухватила пустоту.
Где он?
Аркадьева резко села на постели.
Едва она открыла глаза, сердце забилось рваными толчками. Всё словно повторялось. Опять… опять то же самое. Новое утро, одинокое пробуждение. Липкий страх, холод в груди.
Она растерянно огладывала пустую спальню, прислушивалась к звукам дома, надеясь, что откуда-то до неё долетят шаги Серёжи или его голос.
Но ни голоса, ни шагов не было. Как не было ни записки, ни хоть какого-то опознавательного знака, куда он мог деться.
Как в тот раз Аня встала, завернувшись в простынь, которую они к чертям сбили к самому краю кровати, пытаясь самой себе доказать, что куда бы ни ушёл Серёжа, в этот раз он вернётся. Он обязательно вернётся. Не может же он быть настолько жестоким, чтобы…
Звук открывающегося замка заставил её замереть. Аня очень медленно села на край кровати, сжала руками простынь, практически скрутила даже.
Быстрый взгляд в приоткрытую дверь комнаты поймал фигуру Мелёхина, прошествовавшего в сторону кухни по коридору. Долго он там не задержался, вернулся к ней, заглянул в спальню, улыбнулся широко и искренне.
– Уже не спишь, – обозначил очевидное.
Только улыбка быстро сползла с его лица, когда он внимательнее рассмотрел выражение лица Ани. Растерянное, дезориентированное, убитое какое-то.
От её хрупкой фигуры на краю кровати веяло холодом и неуверенностью.
– Анют, что случилось? – он шагнул на порог.
– Серёж… Я… я… я думала ты ушёл?
В её голосе звенели слёзы.
– Куда ушёл?
– Это как проклятое дежа вю, знаешь. Всё повторяется.
– Что? Что повторяется? Куда я ушёл? Это же моя квартира, мой дом. Да и хватит уже думать о том, что было три года назад, а? Это же в прошлом, Ань.
– Вот я тоже себе сказала: куда он уйдёт? Это же его дом, но… – Аня тяжело вздохнула и подняла на Мелёхина глаза, полные боли. – А потом сама ответила, что если захочет, он ведь всё равно уйдёт. Уедет из Нижнего. Исчезнет из нашей жизни. Опять.
– Дурёха ты, Ань, вот серьёзно, никуда я не собираюсь исчезать, – он подошёл и опустился на колени возле кровати, обхватывая ноги Ани руками. Они у него ещё были холодными после мороза улицы, который Мелёхин принёс с собой в квартиру.
– Хватит звать меня дурёхой, – нахмурилась она.
– Да я же…
Сергей запнулся… Он чего? Любя?
Слово было таким странным и не совсем уместным сейчас.
– Ладно, Анют, не буду, – торжественно пообещал он. – Я в кофейню тут недалеко сходил. За завтраком. У меня же дома шаром покати. Подумал, и чем я тебя кормить буду? Хм?
Аня посмотрела на него, моргнула пару раз, пытаясь понять, о чём он. Только думать долго не пришлось, потому что рот Мелёхина набросился с поцелуями на её губы. Нежно и ласково, ища тепла и отклика, он целовал её. И утренние страхи потихоньку отступали.
Память тела вытеснялась новой памятью. Холод – теплом, лёд – жаркой страстью.
– Вот что, ты давай одевайся, – он
