что вернешься. Или… что-то забыла?
Кажется, последнее он произносит с неким разочарованием. Или же это я себя накручиваю, выдавая желаемое за действительное.
— Не забыла. Хочу поговорить.
Динар кивает. Садится обратно на кушетку. Видеть его беспомощным, осунувшимся и исхудавшим — выше моих сил. Так и хочется зарыться пальцами в волосы, чтобы привести их в порядок. Но я этого, конечно же, не делаю. Сжимаю руку в кулак, выдаю дежурную улыбку и сажусь на стул напротив.
— Ты меня вспомнил?
— Отчасти.
Сухо, официально. Во время разговора Динар на меня даже не смотрит. Отворачивается в сторону, делая вид, что ему безумно интересна стена.
— И что ты… вспомнил?
— Прошлое. Время до рождения детей. Нашу свадьбу. Отрывками, Ясмин.
Это все. Больше он ничего не говорит. Замолкает, будто этот разговор нужен был только мне, хотя так оно, наверное, и есть. О чем ему со мной разговаривать? Я ему чужая. Отрывками — это еще не “вспомнил”. Да и потом… что я скажу ему, когда он вспомнит все? Спасибо? Этого слишком мало в качестве благодарности за возможность продолжить жизнь. Если бы не он… меня бы уже не было. У детей остался бы только он.
О том, что Давид изначально целился и в детей тоже, стараюсь не думать. Как и о том, что у него, возможно, были сообщники. Что, если кто-то из тех, кто настоятельно хочет купить компанию отца, разделял взгляды Давида и даже помогал? Не решится ли он на подобное снова? Эти мысли преследуют меня каждый раз, когда я уезжаю из дома, да и когда остаюсь в доме — тоже. Там нет подвала, где можно спрятаться, и там больше нет Рустама, которому я могу доверять. Там все чужие. Внимательные, улыбчивые, но чужие. Незнакомцы, которые просто выполняют свою работу, и мне остается лишь надеяться, что сделают они это качественно.
Я собиралась поговорить основательно. Не знаю, о чем, просто думала, что Динар захочет, будет расспрашивать, а на деле он молчит. И отвечать не спешит, и спрашивать тоже. Не знаю, что он там вспомнил. Может, самое плохое? И считает меня теперь стервой какой-нибудь. Даже не знаю, я-то могла забыть все мелкие ссоры и недопонимания между нами, а он — как раз только их и вспомнить.
— Я был мудаком, да? — звучит вопрос, когда я как раз собираюсь уйти.
Несколько мгновений я медлю, не понимая, прозвучал вопрос в действительности или я только его себе придумала.
— Нет.
— А каким я был, Ясмин? Я вспомнил, но… не знаю, как дошел до измены. Она… точно была? В смысле — ты уверена?
Не выдержав его взгляда, полного надежды, отворачиваюсь и киваю.
— Да, уверена. Видела.
Повисает пауза. Глаза застилают слезы. Я думала, что переболело. Пережилось и забылось, но оказывается, все еще горит внутри. До боли сжимает тисками сердце.
— Я придурок, Ясмин. Такой придурок.
Всхлипываю. Резко поднявшись со стула, отхожу к окну.
Слышу за спиной шорох, тяжелое дыхание. Знаю, что Динар встает, и не пытаюсь ему как-то помочь. И уж тем более не пытаюсь сопротивляться, когда он подходит и обнимает меня сзади. Даже теперь, после стольких дней в больнице, исхудав, он все еще шире и сильнее меня. Я в его объятиях утопаю и неожиданно начинаю плакать навзрыд. Может, мне это и нужно было с самого начала? Пореветь вот так, у него на плече. А ему… ему — просто извиниться. Тогда, когда я приперла его к стенке, но это… это, кажется, совсем другая история.
Ясмин
— Он часто так? — спрашиваю дрожащим голосом у медсестры, которая невозмутимо колет Динару дополнительную дозу обезболивающего.
Вот уже около получаса он мучается, лежа на кровати и пытаясь перебороть боль. У меня от вида его такого беспомощного и разбитого сжимается сердце. Я даже отворачиваюсь в какой-то момент, потому что не могу смотреть.
— Утром и вечером, но обычно одной дозы обезболивающего хватает, — растерянно говорит медсестра. — Не могу понять, почему не действует.
Она тоже слегка паникует. Уже вечер, врач на операции, а она совсем молоденькая.
В какой-то момент я не выдерживаю и выхожу из палаты. Привалившись спиной к стене, съезжаю по ней вниз. Даже уши руками прикрываю, чтобы не было слышно стонов, доносящихся из палаты Динара.
Наверное, именно в этот момент я осознаю две важные вещи. Я абсолютно бессильна что-либо сделать и как-то повлиять на ситуацию. И еще мне безумно хочется забрать его боль, сделать что-нибудь, что угодно, лишь бы он так не мучился. Стирая соленые слезы со щек, не могу поверить, что все еще люблю. Сильно и отчаянно. Думала, что уже нет. Что давно разлюбила и ничего не чувствую, что он мне безразличен.
А теперь с тяжелым дыханием и болью в груди я сижу и молюсь, чтобы все прошло и ему стало легче. Чтобы он больше не мучился так сильно, чтобы не чувствовал этой боли. Даже если не вспомнит больше ничего. Разве это важно? Я расскажу ему. Все, что он захочет.
Медсестра очень долго не появляется в коридоре. И чем больше проходит времени, тем сильнее у меня внутри все сжимается. Почему все происходит так? Почему ему настолько больно, что не помогают препараты?
Медсестра появляется в коридоре спустя минут двадцать.
— Ему легче? — спрашиваю с надеждой, поднимаясь на ноги.
— К сожалению, еще нет. Я сейчас схожу к врачу. Больше лекарств ему нельзя.
Я киваю, будто хоть что-то в этом понимаю. Она уходит, а я вначале стою под дверью, а затем все-таки захожу внутрь. Мне страшно видеть его таким, но я не могу остаться в стороне. Если я хоть немного смогу облегчить его боль, то это уже хорошо, разве нет?
В палату захожу с легкой опаской, нервно и напряженно осматриваюсь. Динар лежит на кровати неподвижно, веки прикрыты. Я бы подумала, что он уснул, но вижу, в каком напряжении находятся его руки. Как сильно он цепляется ими за кровать. Ему все еще больно?
Подхожу ближе, останавливаюсь у кровати, провожу пальцами по напряженным рукам. Он выдыхает. Тяжело, шумно, оглушительно. Распахнув веки, смотрит вроде бы и на меня, но в то же время словно мимо.
Я молюсь, чтобы медсестра вернулась как можно быстрее с решением проблемы. Врач ведь должен придумать, как облегчить состояние пациента? Надеюсь, что да, потому что видеть его в таком сильном напряжении, что даже вены проступают тугими канатами над кожей рук, непривычно.
Я съеживаюсь, когда
