момент, когда по уши увяз в дерьме и даже не у кого спросить совета.
А вернувшись домой, злой на себя и весь белый свет, на балконе столкнулся с Кариной. Вот что я должен был ей сказать? Правду — опасно, а врать — подло. Наверное, оно и к лучшему, что ей, в конечном счете, оказалось безразлично. Она достойна большего. Единственное о чём жалею, что Снежинская увидела меня «во всей красе». Я надеялся отработать этот чёртов год и уехать куда подальше, оставив о себе не замаранную борделем память. Жаль не сложилось.
Тихий шорох со стороны Лещинского резко выводит меня из задумчивости. С растущим нетерпением вскидываю голову, и чуть не теряю равновесие из-за заведённых за спину рук. Вынужденная неподвижность только усиливает нечеловеческую боль в рёбрах, особенно на вдохе, и мне не терпится поскорее со всем этим покончить. Лом перехватывает покрепче мои затёкшие запястья, дабы мне в голову не взбрело что-либо учудить. Какой там! Я и на ногах-то держусь из чистого упрямства, чтобы Олега лишний раз не радовать.
А он, оказывается, успел к нам развернуться. Откинулся в своём кожаном кресле, и смотрит немигающим взглядом, пронизывающим как ветер на пустыре.
— Долго ещё молчать-то? — устав от боли и неопределённости, иду ва-банк, пока во мне ещё остались силы внятно говорить. — Давай, напомни какое я ничтожество, и разойдёмся по домам. Тошнит уже от твоего гадюшника, на воздух охота.
— На воздух так на воздух… — снисходительно усмехается Олег, открывая верхний ящик письменного стола. На столешницу незамедлительно ложится зеркальце и пакет с белым порошком. Вновь потеряв ко мне интерес, он неспешно делит содержимое пакета на две равные полоски и, свернув сто долларовую купюру в трубочку, поочерёдно их вдыхает. Кажется, плохи мои дела. — Сегодня ты напал на клиентку. Тебе разве Марина плохо объяснила? Ты должен исполнять чужие прихоти, а не навязывать свои.
— Нормально она всё объяснила.
— В чём тогда проблема? Пытаешься подорвать репутацию клуба? — безмятежное спокойствие его голоса могильным холодом змеится по спине, а растянутые в улыбке губы выражают ничем не прикрытое садистское удовольствие. Даже Кабан перестаёт похрустывать суставами, впечатлённый состоянием шефа. Лещинский, тем временем лениво подзывает меня пальцем: — Подойди, выродок.
Подталкиваемый в спину Ломом, плетусь к столу, едва передвигая ватные ноги.
— Что на этот раз? На улицу отрабатывать вытащишь? — спрашиваю, помня о словах Карины.
— От тебя хлопот больше чем толку, чудило, — почти ласково говорит Олег. — Мне пришла идёя получше — тебя закопают. На опушке, где погиб твой папочка. Можно живьем. Да, так даже будет веселее. — Торжественно заканчивает он, и смотрит с волнительным ожиданием, будто ждёт, что я начну в ладошки хлопать.
И всё-таки я влип.
— А ты только чужими руками и мастак веселиться, — поддавшись вперёд, грузно опираюсь о стол Лещинского. Не для устрашения, а элементарно, чтобы не свалиться. Какая от меня сейчас угроза? Смех один.
Лом и Кабан мигом встают по бокам, готовые продолжить начатое, но Олег останавливает их одним движением руки.
— Пусть говорит, раз голос прорезался, смельчак наш латексный.
— Уж смелей тебя, Олег. Прячешься здесь в кабинете за спинами своих псов, а сам по себе ноль без палочки. Старость на носу, но ты всё в месть не наиграешься, бьёшь исподтишка, как шакал трусливый, через Карину, отца, меня. Нет в тебе ничего кроме этой трусости. И мужества смерти в глаза посмотреть — в первую очередь!
Высказываю ему всё что думаю. Моё положение и без того паршивей некуда, что неудивительно — рано или поздно это должно было случиться. Наивно надеяться на милосердие Лещинского. Он никогда не собирался меня отпускать. Не плоть и кровь своего ненавистного соперника. Его точную копию.
— Как ладно ты о смелости рассуждаешь, щенок. Заслушаться можно. Сейчас проверим, чего ты на самом деле стоишь, — Лещинский снова выдвигает верхний ящик и на стол с глухим стуком ложится револьвер. — Есть одна старинная забава. Весёлая, но жутко опасная. Русская рулетка называется. В неё-то мы с тобой и сыграем. Правила просты: Берём револьвер, вставляем один патрон, крутим барабан и стреляем себе в висок. Ты первый, малыш. Покажи нам свою хваленую отвагу. Или слабо?
— У меня условие, — раз уж один чёрт рисковать жизнью, я пытаюсь выжать из этого безумия максимум выгоды. — Если я умру, вы оставите Карину и мать в покое.
— Сдалась мне твоя подстилка малолетняя, — усмехается Лещинский, — а мать, хотел бы, ещё по молодости грохнул. Нет, я лучше доведу дело до конца и буду любоваться, как она на могиле твоей выть будет. Может, даже соболезнования принесу, плечо дружеское подставлю… Что-то ещё? Дерзай, пока я добрый.
— Если сдохнешь ты, мне дадут убраться. Живым.
— Какой завидный оптимизм! — сквозь смех выдавливает мужчина и, утерев выступившие слёзы, обращается к своим шестёркам: — Слышали? Оставите в покое гадёныша.
Его слова звучат с такой издёвкой, что сомневаться не приходится — псих уверен в удачном для себя исходе. Но Лом и Кабан с готовностью кивают. Они приучены в точности исполнять приказы, а это может сыграть мне на руку.
Если повезёт.
Кабан рывком своей лапищи усаживает меня на придвинутый стул.
— Валяй, — Лещинский заряжает в барабан единственную пулю и толкает револьвер ко мне. Оружие с тяжёлым скрежетом скользит по столешнице и звук этот противно бьёт по ушам металлической мелодией необратимости.
Склонный к мрачным эффектам Олег явно решил помотать мои нервы. Что ж, сказать, что я спокоен было бы ложью. Мои руки, никогда не державшие оружия опаснее кухонного ножа, мелко дрожат. Вес револьвера значительно превышает ожидаемый и я, сжав его покрепче, несмело кручу барабан.
В повисшей тишине, обострённый адреналином слух улавливает тревожную дробь — так бьётся моё сердце, будто спеша напоследок отбить как можно больше ударов, а механизм, напротив, замедляется; неспешно щёлкает, как стрелки огромных часов, отсчитывающих мои секунды.
Громко сглотнув, вжимаю дуло в висок. Вжимаю до боли, иначе боюсь не удержать. Указательный палец уверенно ложится на спусковой крючок. Я держу оружие крепко, до побеления костяшек пальцев, но медлю, прожигая ненавидящим взглядом расслабленное лицо Лещинского.
— Что сосунок, зассал? — довольно скалится мужчина. — Где-то я уже видел похожий взгляд… прямо дежавю какое-то.
Напоминание о папе вспыхивает нестерпимым жжением в груди. Его так же вынудили пустить себе пулю, с той лишь разницей, что у меня есть шанс. Неожиданно я осознаю, что больше не злюсь на отца. Какими бы ни были его побуждения, я простил его, и на Снежинскую тоже
