Ознакомительная версия.
– Но мне ведь тоже надо визу! – воскликнула Глаша. И тут же проговорила, побледнев: – О Господи! У меня загранпаспорт заканчивается…
Он даже не заканчивался, а уже закончился, наверное. Как можно было оказаться такой опрометчивой?! Но ведь она не знала… Да какое это теперь имеет значение, знала она или нет!
– Это не имеет значения, – сказал Лазарь. – И не переживай, Глаша. Хоть и был бы паспорт, все равно на твою визу время тратить некогда. Я сам с ним полечу.
– Но он же… – начала было Глаша.
– Поговори с ним. Объясни. Я бы ему не стал навязываться, но не получается по-другому.
Глаша понимала, что папа не обрадуется такому, мягко говоря, неожиданному плану. Но что убедить его вообще окажется невозможно, она все же не предполагала.
Никогда она не видела своего тихого, уступчивого папу в таком гневе!
– Не нужны мне его благодеяния! – За последние дни папин голос совсем ослабел, но теперь в нем слышался металл. – Подольститься ко мне хочет? Не на того напал!
– Папа, ну зачем ему к тебе льститься? – бестолково пыталась увещевать его Глаша.
– А чтоб перед самим собой красиво выглядеть! Чтоб будто и не натворил он тебе всего!
– Он ничего мне не натворил! – Глаша уже теряла терпение.
– Ты свое знаешь, а я свое, – глядя перед собою упрямым взглядом, сказал папа. – И ты меня не переубеждай!
Переубеждать его в том, в чем он уверил себя на ее счет, Глаша и не собиралась. Но убедить его лететь с Лазарем в Америку она так и не сумела.
– Ну не веревками же его связывать! – расстроенно сказала она, когда Лазарь встретил ее возле больницы.
Он выслушал ее сбивчивый рассказ, хмыкнул и сказал:
– Ладно. Придется самому.
И ушел в больницу.
– Сегодня не пускают уже! – крикнула ему вслед Глаша.
Он не обернулся.
Она сидела на лавочке до темноты – поздней, летней. И вскочила, увидев, как белеет в конце аллеи его рубашка, и побежала ему навстречу.
– Ну что? – С разбегу она уткнулась прямо ему в грудь. – Что ты ему сказал?
– Что сказал, неважно, – усмехнулся Лазарь. – Важно, что он летит со мной.
К машине, которая должна была отвезти его ненадолго домой и сразу в аэропорт, папа вышел из больницы на своих ногах, хотя его уже приходилось поддерживать. Глаша вела его до машины вместе с помощником, которого Лазарь прислал в больницу. Мама шла сзади, и, встревоженно оглядываясь, Глаша видела, что ее саму под руки вести впору.
Этот же помощник, молчаливый и вежливый, провожал папу до самолета; Лазарь сказал, что приедет прямо к трапу.
– Он позже приедет, – поспешно сказала она, увидев, что папа озирается, подходя к регистрационной стойке. – Ты не волнуйся.
– Я не волнуюсь. – Папа неожиданно улыбнулся. Улыбка на его осунувшемся, потемневшем лице выглядела так, что сердце у Глаши сжалось в острый комок. – Может, и ошибся я, дочка.
– В чем? – не поняла она.
Он не ответил. Мама расцеловала его, из последних сил сдерживая слезы, потом поцеловала его Глаша… Помощник, ожидавший в сторонке, осторожно взял его под руку и сказал:
– Опаздываем, Сергей Ильич. Пойдемте.
– Да-да, – закивал папа. И вдруг, каким-то быстрым и сильным движением обернувшись к Глаше, глядя прямо ей в глаза, с силой же произнес: – Я бы со спокойным сердцем умер, если б с ним тебя оставлял. А не судьба. И ничего ведь не поделаешь. Береги себя, дочка.
Глаша так растерялась от этих слов, что и ответить ничего не успела. Да, кажется, папа и не хотел, чтобы она что-нибудь ответила: он шел к выходу на посадку так быстро, как только мог, и не оборачивался.
Живым его Глаша больше не видела – эти слова так и остались для нее последними его словами.
И почему именно они всплыли сейчас в ее сознании? Не было смысла задавать себе этот вопрос – ответ ей был известен.
Мир переменился – вокруг нее и в ней. Это надо было принимать как данность.
«Я должна поехать и узнать, – ясным голосом сказала она себе внутри себя. – Все остальное я пойму потом, и есть ли вообще остальное?.. Но я должна узнать, что с ним и где он. Зачем? Не знаю».
Она не обманывала себя внятностью этих внутренних слов – она действительно этого не знала. Но следующие слова, которые всплыли у нее в душе, – они словно холодной водой ее окатили.
«А Виталий? – подумала она. – Он… Что же он?»
Этот вопрос она задала себе так невнятно, что могла бы на него и не отвечать, даже мысленно.
Все было в ее душе смутно, неясно. Она вообще не знала, как назвать то, что с ней сейчас происходило. Наверное, тревогой. Да, именно так. Ей было тревожно, тревогу эту надо было разрешить, она не знала другого способа это сделать, как только понять, что произошло с Лазарем, в конце концов, это ее человеческий долг, быть может, Господи, какие-то пошлые слова… Она должна ехать, вот и все!
Глаша вскочила со скамейки. Весь вечер воздух был влажен, мороз только-только начал схватывать его теперь. Глаша не успела замерзнуть, но иней серебряной пылью посыпался с ее головы, с ее пальто от того, что она так быстро вскочила. И когда шла она через Пушкинскую площадь к Малой Дмитровке – шла, разрывая быстро промерзающий воздух, – иней еще летел за нею стремительным облаком.
«Я позвоню Виталию и скажу, – думала она, все ускоряя шаг. – Поезда до Пскова сегодня уже нет, но неважно, можно автобусом, кажется, утром есть автобус, надо сейчас же узнать… – Мысли ее путались, все норовили сойтись к одной. Она возвращала их в правильное русло только усилием воли. – Да, позвоню Виталию и скажу, – думала она. – Что я ему скажу? Я и сама ничего не понимаю».
Но главное было не в ее понимании или непонимании того, что она собирается сделать сейчас, немедленно, и что будет делать дальше.
Главное было в том, что она не могла сказать все это по телефону. Это было неправильно, да просто подло это было – сказать такое, не глядя в глаза человеку, которого она… Который не сделал ей ничего плохого, а сделал, наоборот, все только хорошее, да-да, вот именно так. Невозможно сказать ему в глаза, что она… Ах, неважно, что она, – невозможно, и все!
Эта мысль мучила Глашу всю дорогу. И только возле самого дома осенила ее простая догадка. Такая простая, что она даже остановилась от изумления: ну как же это не пришло ей в голову сразу?
Глаша приехала в Жаворонки затемно. Но поняла это, только когда уже вышла из электрички. Из-за бессонной ночи ей казалось, что утро давно наступило. А вернее, казалось ей это из-за того, что сжигало ее нетерпение.
Инна Люциановна, может, еще спала. Но не обратно же было ехать. Глаша села на лавочку на платформе. Пошел снег. Она не заметила этого. Снег накрыл ее голову тяжелой шапкой, потом начал таять. Она вытерла его со лба, не понимая, почему ладонь у нее мокрая. Наконец рассвело. Она поднялась с лавочки, отряхнула пальто.
Ознакомительная версия.
