в последний момент увидел, как Катя скрылась за дверью, ведущей на лестницу.
Огибаю детей, нянек, медсестер, так некстати мешающим догнать мою беглянку. Кого–то пришлось просто передвинуть с пути, чертыхнувшись сквозь зубы.
Нет ее на лестнице! Только тень на нижнем пролете и цокот каблучков.
– Катя! – кричу ей. – Катя, стой!
Моя Катя не остановилась, не оглянулась и, показалось, ускорилась. Да в чем дело–то?
Перепрыгивая через две ступеньки, догоняю ее уже на улице. На крылечке.
– Катя! – хватаю ее за локоть, разворачиваю к себе и...
Лицо любимой женщины залито слезами, а в глазах невыносимая боль. Да, именно боль полыхает в ее ярко–синих глазах. Такая сильная, тяжелая, словно в них не синева, а гигантский бетонный блок и он вот–вот придавит меня. Даже голову в плечи захотелось втянуть, настолько мне не по себе от ее взгляда.
– Как ты мог! Как ты мог, Глеб? Родного сына… в детдом!
– Катя! – челюсть моя падает, как и я – в ступор. О чем речь?
На наши головы обрушивается ледяной дождь. Сжимаю Катю крепче, тяну на себя, желая ее укрыть от потока воды сверху. Почему–то на крыльце нет козырька, от непогоды можно спрятаться только внутри здания.
– Не трогай меня! – Катерина забилась в моих руках как птичка, попавшая в силки. – Отпусти! – закричала с истерикой.
На нас стали коситься люди, спешащие укрыться от дождя внутри. Через квадратное окно холла вижу, как к нам присматривается охранник. Разжимаю пальцы. Катя отскакивает назад, будто я прокаженный. Не сводя с меня глаз, обходит сторонкой и спешит по ступенькам вниз. А я как истукан стою и ничего не понимаю.
– Катя! – язык кое–как шевельнулся, а голосовые связки издали глухой звук, потонувший в шуме ливня.
– Я думала, ты… а ты… Видеть тебя не могу!
Бегает эта женщина достаточно быстро. Очевидно, гонят ее от меня неуправляемые эмоции и какие–то одни ей ведомые мотивы.
Стирая то ли слезы, то ли дождь с лица ладошкой, она успевает добежать до своей машины, на ходу достать сигналку и снять блокировку. Но открыть дверь я ей не дал. Догнал и захлопнул открывающуюся дверь, благо пальцы ничьи не прищемил.
– Объясни! – потребовал, громко дыша от короткого марш–броска.
– Зачем ты так со мной, Глеб? – Катя рыдает, пряча лицо в руках. Словно чувствуя поддержку с неба в виде частого грома, рыдания усиливаются, набирают обороты. – Зачем с Яной? С Костей? Зачем?
– Катя, Катюша, – прижимаю девушку с трясущимися плечами к себе. – Я ничего не понимаю. У меня мозг взрывается. Что случилось?
– Ты! – вырывается, но не тут–то было. Держу крепко. – Ты случился на мою голову! Ворвался в мою жизнь, взбаламутил, влюбил, а сам… Все время врал!
– В каком месте и кому я врал? – перекрикиваю грозу.
Ответить она не может, рыдания и грозовые раскаты все равно глушат слова.
– Так, давай–ка присядем.
На заднее сиденье ее авто не вариант, там детское кресло. Быстро веду Катю вокруг машины, усаживаю ее на пассажирское под вялый протест. Закрыв ее дверь, обхожу машину, сажусь на место водителя. Отодвигаю кресло назад, чтобы было удобнее. Габариты салона не мои, тесно. Один плюс – Катя близко.
Окна мгновенно запотевают – мы промокли насквозь, а в машине тепло и ярко пахнет карамелью.
Девушка сжалась в комочек, отодвинулась дальше, отгородилась колючей стеной. Хороший же у нас получится разговор.
– У тебя салфетки есть?
В ответ тихий всхлип и надрывное дыхание. Приходится самому лезть в бардачок, и, о чудо, там действительно есть салфетки. Влажные. Даже немного смешно. Влаги и так с избытком.
– Держи. Кать.
Не берет.
Открываю пачку, вытаскиваю салфетку. Силком отрываю ее руки от лица и начинаю аккуратно стирать потеки туши.
Даже глаза не открывает. Сомкнула крепко веки, только ресницы, слипшись, дрожат. Губы сжаты.
– Ну ты чего, карамелька моя? – ласково спрашиваю. Убираю со лба налипшие волосы. И все равно красивая.
– Костя… – глубокий вдох и выдох, – родной тебе?
– Что? – округляю глаза. – Ты решила, что я мог бросить родного ребенка?
Синие глаза распахнулись. Недоверчиво скользнули по моему лицу, рукам, что скомкали салфетку.
– Решила, – горько усмехаюсь. – После всего, что между нами было… – обидно, что Катя не то что подумала, а даже допустила эту версию. Голос твердеет. – Костя остался без родителей в два года. Воспитывался бабушкой. Несколько месяцев назад она умерла, мальчик оказался в детдоме. Но мне он стал родным… Я хочу его усыновить.
Только, чтобы усыновить Костю, мне нужно жениться, а делать предложение сейчас – неподходящая обстановка от слова совсем.
– Костя сказал… – Катя, всхлипнув, прижала ко лбу тыльную сторону ладони, – что это ты привозил в детдом наши торты… Зачем было прятаться столько времени, делать заказы анонимно, подписываться Романом? Я не понимаю. Потом это реклама. Все неслучайно. Ты специально все подстроил, но зачем?
– Когда я говорил, что люблю тебя, я не врал. Я люблю тебя, Кать. Давно. А с рекламой и тортами случайно получилось. Последний заказ действительно делал Ромка и подписался своим именем… Катя! Ну, не мог я заявиться к тебе просто так и сказать: вот он я, берите, любите. Вместе с мальчиком–сиротой. Все должно было быть постепенно, логично… – набираю в легкие максимум воздуха. – Костю хочет усыновить другая семья. Они ему не нравятся. Он даже прятался от них, мы искали его всем детдомом в тот день… день рождения Яны... Кать, мы могли бы… – черт, как сложно сформулировать слова в предложения. – Пока я не женат, мне Костю не отдадут…
– Я не понимаю… ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж?
– Да, я хочу, чтобы мы поженились. Но это не только из–за Кости. Я просто люблю тебя, моя карамелька. Как маньяк, как наркоман, как… Ты меня с ума сводишь…
Любимое мокрое лицо так близко. Меня тянет к этим губам, скулам, глазам. Я хочу, чтобы моя женщина снова улыбалась. Как вчера, как прошлой ночью, утром. Хочу вернуть мой персональный сладкий рай. Наш рай.
И я тянусь к ней. Не верит словам, пусть поверит моим губам, рукам, сердцу.
– Нет, Глеб! – ладошка упирается мне в грудь, останавливая. – Я не могу… извини.
Я замираю. Бесконечно долго мы смотрим
