за плечо.
Не реагирует. Его глаза закрыты, кровь растекается из-под головы.
— Стааас! — зову громче вперемешку с плачем. — Ты слышишь меня? Открой глаза.
Ноль реакции. Я срываюсь на громкий плач. Падаю на Стаса телом, обнимаю.
— Боже мой, Стас, ты же не умер, — реву белугой. — Ты не можешь… Нет! Нет! Нет!
Крик дерёт горло. Я обнимаю неподвижное холодное тело, прижимаюсь к нему, сотрясаюсь в истошном плаче.
— Нет… Ты не можешь… Нет…
Все, что было ранее важно, уходит на второй план: привычная жизнь, работа, какие-то планы на будущее, мечты. Только одно главное — чтобы Стас жил.
— Пожалуйста, — шепчу ему на ухо. — Не оставляй нас. Только не оставляй нас.
Вой сирен совсем близко.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — приговариваю.
— Девушка, отойдите, — звучит приказный голос, и меня силой оттаскивают от Стаса.
Я рвусь обратно к нему, но меня крепко держат.
— Не мешайте! — рявкает мужик над ухом.
— Пульс очень слабый! — кричит женщина, приложив два пальца куда-то в район шеи Стаса. — Срочно грузите.
Меня резко отпускают, и я чуть не падаю на тротуар. Стаса грузят на носилки и собираются нести в машину скорой.
— Я с вами!
— Вы не поместитесь, — отрезает женщина.
— Я с вами, — бегу за ними. — Я… я тоже пострадала! — нахожусь, что ответить.
Пока Стаса загружают в скорую, женщина с подозрением меня оглядывает.
— У меня может быть сотрясение.
— Ладно, — нехотя соглашается.
В карете скорой помощи меня швыряет из стороны в сторону. Я не стала садиться на кресло и пристёгиваться ремнём, а забилась в угол. Врачи проделывают над Стасом какие-то манипуляции, что-то колят. Но главное, что он жив! Жив!
В больнице мне дают добежать до отделения реанимации и интенсивной терапии, а дальше не пускают. Я мечусь по коридору, словно в агонии, пока ко мне не подходят врачи. Куда-то меня уводят, осматривают, задают вопросы. Лепят пластырь мне на лоб, перед этим до боли обработав рану. Но все это как-то фоном, моя жизнь для меня самой не очень важна.
Я возвращаюсь к дверям реанимации и сползаю по стене, поджав под себя колени. Тихо подвываю, уставившись в одну точку. Я не вижу ничего вокруг себя. В глазах только одна картина — обездвиженный Стас лежит на тротуаре в луже крови.
Эта картина затмевает собой все, что я видела ранее. Она причиняет наибольшую боль, не просто ранит, а убивает. А еще вселяет самый сильный страх — навсегда остаться без Стаса, не услышать его голос и смех, не почувствовать на себе его руки и губы.
Как жить дальше, если Стас умрет? А что сказать Веронике?
Мысль о дочке заставляет меня встрепенуться. Подскакиваю на ноги, но теряю равновесие и больно прикладываюсь спиной о стену. Перед глазами все плывет и кружится. Каким-то чудом мне удалось не потерять в этом хаосе сумочку. Достаю из нее телефон и вижу множество пропущенным от воспитателя в детском саду и мамы.
— Полина, ты где!? — верещит родительница, когда дозваниваюсь до нее.
— Я в больнице, мам, — хриплю. — Стаса сбила машина возле работы.
— О Господи! Я видела в новостях, что возле твоей работы какой-то пьяный идиот посбивал прохожих. Поля, ты в порядке!?
— Я да. А Стас в реанимации. Ты забрала Веронику?
— Да, мне позвонила воспитательница и сказала, что за Вероникой никто не пришел. А что со Станиславом?
— Я не знаю, мам, — голос надламывается, а глаза снова застилают слезы. — Я не знаю…
— Но ты точно не пострадала? Ты приедешь домой?
— Не знаю… нет… не приеду… Я в порядке, мам. Уложи Веронику.
Разговор с мамой немного приводит меня в чувство. Оглядываюсь по сторонам, вижу в коридоре диванчики. Оставляю на одном свободном шубу и ищу туалет. В дамской комнате оглядываю себя в зеркало. Лицо опухло, глаза красные, косметика размазана, а на лбу огромный пластырь. Под ним хорошо виднеется шишка и синяк.
Умываюсь дешевым мылом из дозатора, полощу рот. Нахожу в сумочке расческу и провожу ею по спутанным волосам. Становится немного легче, мысли проясняются. Возвращаюсь обратно к дивану и сажусь. Оглядываюсь. Дверь в отделение интенсивной терапии бесконечно открывается и закрывается, туда-сюда бегают врачи и медсестры. В коридоре вместе со мной достаточно растерянных и заплаканных людей.
Я опускаюсь затылком на спинку дивана, прикрываю глаза и принимаюсь ждать. А еще молиться за то, чтобы Стас выжил, и вспоминать все лучшее, что у нас было. Это так странно. В обычной жизни почему-то все хорошее забывается, и помнишь только все плохое. А когда наступает смертельная опасность для человека, плохое уходит на второй, если не на десятый план, и помнишь только хорошее.
Наше знакомство. То, как поджилки тряслись, когда Стас отвозил меня домой.
Первый поцелуй. Голова шла кругом, и земля плыла.
Первая близость. Чувство единения душ и четкое ощущение: ни с кем не будет так, как с ним.
И много всего остального хорошего. Свидания, смех, поцелуи.
Но самое главное — Стас подарил мне Веронику. Нашу с ним маленькую принцессу, так похожую и на меня, и на него.
От воспоминаний меня отвлекает полиция. Даю показания как очевидец и пострадавшая. Когда стражи порядка уходят, решаю, что уже прошло достаточно времени, чтобы поинтересоваться здоровьем Стаса. Часы на запястье показывают четыре часа ночи. Надо же, я и не заметила, как пролетело время. Когда двери реанимации открываются, бросаюсь к врачу:
— Извините, а что со Станиславом Войцеховским?
Врач нехотя тормозит и хмуро меня оглядывает.
— Это кто именно?
— Молодой человек тридцати лет, привезли на скорой…
Перебривает:
— У нас тут всех привезли на скорой.
— У него была сильная травма головы, большая кровопотеря…
— Тут все такие.
Я теряю терпение.
— Молодой, гладко выбритый, темно-русый. Был одет в синий деловой костюм, галстук и чёрную куртку…
— Я понял, — снова перебивает. — В коме. Состояние крайне тяжелое.
Мне становится плохо. Колени подгибаются, я едва не падаю. Сухарь-врач успевает вовремя подхватить меня под локоть и довести обратно до диванов.
— Мне можно к нему? — бормочу.
— Сейчас нет. Вы будете мешать медперсоналу.
— А когда можно?
— Я думаю, завтра. А вы кем приходитесь пациенту?
—
