Ознакомительная версия.
Конечно, обоим хотелось вернуться в Москву, которая была для них родным городом, но была она в то же время и городом с закрытой пропиской, и никаких надежд получить обратно свое московское жилье Остерманы-Серебряные не имели – не только потому, что никто не собирался им его возвращать, но и потому, что в их квартирах давно уже жили другие люди, которые, вероятно, ни в чем перед ними не были виноваты. А раз так, то и незачем мечтать о несбыточном.
Кто-то мог бы счесть Александра Дмитриевича и Марию Вадимовну людьми безропотными, кто-то – фаталистами, сами же они считали, что просто мыслят логически. И вполне логичным было то, что, выйдя на пенсию, Александр Дмитриевич наконец взялся за изучение философии, с которой впервые познакомился, беседуя в лагере с профессором Ленинградского университета.
Беседы происходили в лагерной больничке, куда Саша Остерман и знаменитый профессор Северцев попали с пеллагрой, от которой у обоих сошла кожа с рук и ног. Ничего сверхъестественного, учитывая военный лагерный паек, начальство в пеллагре не находило, так что помещение в больничку являлось большим везением.
Но еще бульшим везением Александр Дмитриевич всю жизнь считал те долгие разговоры, которые вел с ним Северцев. Он хранил их в своей памяти и ожидал, когда у него будет возможность посвящать занятиям философией и чтению соответствующих книг не случайные вечера и выходные, а все свое время.
Возможность такую он для себя изыскал, лишь выйдя на пенсию. Маша еще работала, а внуку Сане было четыре года, и воспитывался он у дедушки с бабушкой, так как его родители проводили большую часть своей жизни в геологических экспедициях. Поэтому именно Александр Дмитриевич-младший стал главным собеседником Александра Дмитриевича-старшего.
И что это были за беседы! Спустя десять лет, сидя ночами за книгами в общежитии Центральной музыкальной школы – днем времени на книги оставалось мало, потому что все оно было занято музыкой, – так вот, сидя за книгами, многие из которых явно были слишком сложны для четырнадцатилетнего мальчика, Саня Остерман-Серебряный никакой сложности в их восприятии не ощущал, так как припоминал, что нечто подобное рассказывал ему, четырехлетнему, дед.
Из тех давних бесед он вспоминал, конечно, лишь отдельные слова – цветущая сложность, бритва Оккама, категорический императив, – но, опираясь на них, выстраивалась в его сознании непростая и вместе с тем очень слаженная картина мира. И теперь эта картина включала в себя не только услышанное от деда, но и увиденное самостоятельно, и самостоятельно осмысленное и прочувствованное.
Одно смущало Саню: что в чувствах своих он был очень замкнут и сам это сознавал. Он не был даже уверен, что переживаемое им внутри собственной души можно считать настоящими чувствами. Потому что в основе их лежали не события жизни – не влюбленность, например, – а то, что говорила ему музыка, что происходило в ее особенном мире.
Вообще музыка вошла в Санину жизнь незаметно для него самого, но очень заметно для его родных, потому что совершенно для них неожиданно.
В один из промежутков между экспедициями Санина мама Наташа с удивлением обнаружила, что ее сын слушает пластинки не со сказками, что было бы естественно для его пяти лет, а с записями концертов из Московской консерватории.
– А чему ты удивляешься? – заметила на этот счет бабушка Маша. – Мы Санечку и в нашу филармонию на концерты водим. Он у нас умный, вдумчивый, тонкий человек.
В ее словах «мы» и «у нас» слышался мягкий укор невестке. Мария Вадимовна не могла согласиться с тем, что Санина мама сделала свой жизненный выбор в пользу профессии, а не ребенка. Ее несколько примиряло с этим лишь то, что таким образом Наташа сделала также и выбор в пользу своего мужа, с которым в противном случае ей пришлось бы жить практически раздельно, так как база экспедиции находилась слишком далеко от Ярославля, в Красноярском крае. Нежелание разделяться с мужем было Марии Вадимовне очень даже понятно, потому ее укоры и имели столь завуалированную форму.
И по той же причине мама Наташа на эти укоры не отвечала, понимая их справедливость и одновременно – невозможность что-либо изменить.
Она познакомилась со своим будущим мужем в экспедиции, сразу же поняла, что любит его больше жизни, но сразу же и забеременела, то есть поставлена была перед выбором, с кем ей проживать каждый день своей жизни в дальнейшем – с сыном или с мужем.
До родов Наташе казалось, что никакого выбора в этом нет вообще и дело состоит лишь в том, чтобы поскорее разродиться и сдать ребенка на попечение своих родителей. Но когда этот ребенок появился на свет, она сразу же поняла, что все обстоит куда сложнее. И не только потому, что ее родители, проживающие в городе Туле, категорически отказались сидеть с внуком, так как были заняты собственным разводом, новыми браками, и им было не до дочкиных семейных проблем, но, главное, потому что расстаться с сыном ради того, чтобы идти по жизни рядом с мужем, оказалось совсем не просто для нее самой.
Саня помнил, что сама суть маминого выбора стала ему понятна примерно тогда же, когда стала понятна и музыка. Мамины чувства к нему и к папе, очень сильные, пронзительные и в противоречивом своем соединении горестные, несли в себе то же, что несли гармонические звуки. Когда он слушал, например, «Зиму» Вивальди, то каким-то странным образом понимал, что чувствует мама, когда уезжает от него к папе в Красноярск.
Странно было бы, если бы бабушка и дедушка не поняли, что означает музыка для их внука. Бабушку удивляло лишь то, что она не могла обнаружить никаких генетических истоков Санечкиных музыкальных способностей.
– Кажется, моя бабушка была настоящей певицей, – вспоминала Мария Вадимовна. – Впрочем, не могу судить наверняка: она сбежала за границу с оперным певцом, может быть, оттого и возникла семейная легенда.
Дед же считал, что музыка есть часть философии, то есть понимания жизни, и Саниным способностям не удивлялся вовсе.
А способности были, и несомненные. В музыкальную школу по классу фортепиано Саню приняли в пять лет. В десять он ее окончил. Что делать дальше, было непонятно. То есть понятно это было, но очень уж нелегко. Как отпустить ребенка в Москву? Да не просто ребенка, а единственного внука, любимого, выпестованного? Как он будет там один, никем не защищенный? Это не давало покоя деду с бабушкой. Ну да, конечно, они прошли лагеря, и жизненная закалка у них особая. Но ведь Санечка – совсем другое дело…
За что он был деду особенно благодарен – что тот вовремя понял: внук его Саня – дело не другое, а абсолютно то же самое. Чтобы разглядеть сходное с собою, бывшим зэком, начало в музыкальном домашнем мальчике, надо было обладать недюжинной проницательностью. Которой дед и обладал, как впоследствии выяснилось.
Ознакомительная версия.
