изначально были против белого русского парня, ни какие-то другие обстоятельства, мешающие нам быть вместе.
Но прошло время и, как выяснилось, были и другие факторы, препятствующие нашему совместному будущему. Они все это время были в моей голове. Прочно запечатанные, изолированные от моего понимания.
Мой отец не тот человек, к мнению которого я хотел был прислушиваться, но в нашу последнюю встречу он сказал одну очень важную вещь: "Ты слеп. Ты не видишь того, что буквально находится у тебя под носом. Ты ищешь то, чего искать не нужно. Подумай об этом".
Эти слова я прокручивал в своей голове в самолете по пути домой.
Если верить словам отца, то большую часть времени я действительно был слеп, а сейчас я начинаю прозревать, но чувствую, что это еще не предел. Есть еще много чего, на что мне необходимо посмотреть другими глазами.
— Влад, я начинаю беспокоиться, — тихо произносит Бобби, бегая зрачками по моему лицу. — Ты какой-то совсем другой. Я тебя не узнаю.
Ее нежная ладонь ложится на мое плечо, отчего каждый мускул тела напрягается. Рука плавно скользит вверх до шеи. Прежде приятные касания сейчас становятся жалящими, и это не поддается никакому объяснению. В голове просто щелкает, разряд тока пускают по телу. Я тотчас перехватываю ее руку и убираю от себя, а в глазах ее появляется вопрос: почему?
— Прости, но ты права, произошли кое-какие изменения, — отвечаю я на незаданный вопрос. — И мне сейчас сложно об этом говорить.
Бобби поджимает губы, обнимает себя руками, словно внезапно ей стало холодно.
Ее обижают не только мои слова, но и то, что я намеренно избегаю близости с ней. Бобби всегда было проще выражать свои чувства и эмоции через прикосновения. По натуре своей она тактильный человек и всегда ждала от меня того же. По ее мнению простые объятия и держания за руку красноречивей многих слов. Это хороший способ считывания настроения. И моя реакция красноречивый намек тому, что все изменилось.
— Ты хочешь расстаться, да? Поэтому ты решил прилететь ко мне? Чтобы порвать со мной? — своим скорбным видом она буквально умоляет меня опровергнуть ее догадки. — Влад, все же было замечательно. У нас все было хорошо до тех пор, пока ты не пообщался со своим отцом. Что он сказал тебе? Он против меня? Ты ведь знаешь, что это не проблема. Мои тоже не в восторге от моего выбора, но мне все равно на их мнение. Мне плевать на всех, кроме тебя, ты ведь знаешь.
— Дело далеко не в этом.
— А в чем же тогда? У тебя вновь эта депрессия? Милый, мы справимся, мы же проходили уже через это. Черт с ним с этим домом. Мы можем жить здесь, — жестом обводит периметр квартиры, отчего я прихожу в удивление. Ее саботаж сходит на нет. После стольких лет бойкотирования моей просьбы переехать ко мне. — Мы можем жить где угодно, где только пожелаешь!
Бобби вновь подлетает ко мне, стискивает лицо в своих ладонях. Она становится на цыпочки и тянется ко мне с поцелуем, желая усыпить мою бдительность.
— Бобби, не надо, — выходит как-то грубовато, это останавливает ее в сантиметре от моих губ.
Она с непониманием смотрит на меня, когда я убираю ее руки со своих плеч.
Я не хочу, чтобы она унижалась передо мной или как-то уговаривала меня, поэтому отхожу от нее на безопасное расстояние.
— Я начал кое-что вспоминать, — начинаю свою исповедь, на что Бобби прижимает изящную ладонь к своим пухлым губам и изумленно округляет глаза.
— И... что же ты вспомнил? — в нерешительности интересуется, ей будто бы не очень-то и интересно.
— То, что, думал, меняет меня. Но знаешь, в самолете у меня было много времени, чтобы обдумать все то, что происходит со мной. И я пришел к выводу, что эти воспоминания не меняют меня. Они делают меня тем, кем я был раньше. Они наполняют меня тем, что было во мне до аварии. Я сейчас стою на перепутье, где есть только два пути: либо стать тем, кем я был раньше, либо не обращать внимания на все эти воспоминания и жить той жизнью, которой я жил еще неделю назад, но...
Бобби падает на диван. Она бесшумно плачет, зарывшись лицом в ладонях. Плечи и грудь сотрясаются от беззвучных рыданий.
— Но, — шепчет она, поднимая на меня тусклый взгляд.
Я присаживаюсь на подлокотник дивана, держа небольшую дистанцию между нами. Мне необходимо видеть в ее глазах понимание, а пока я наблюдаю в них только обиду.
— Но какой бы выбор я ни сделал, я уже не смогу быть с тобой прежним. Я бы мог постараться, притворившись, что ничего не было, но рано или поздно наши отношения зайдут в тупик. В них и без того не было никакого развития, и мы оба в этом виноваты, нас обоих это устраивало, иначе кто-то из нас сдался бы, но мы уперто стояли на своем. Я не хочу, чтобы ты и дальше теряла на меня свое время, потому что со мной ты не будешь счастлива, и то, что ты задумываешься о ребенке, как раз говорит об этом. Я не смогу дать тебе этого, потому что ребенок должен расти в полноценной семье, родители которых любят друг друга. И мне очень жаль, что лишь спустя столько времени я пришел к выводу, что любовь — это отнюдь не свет, любовь — это что-то такое, где свет и не нужен.
Помнится, как пять с лишним лет назад, будучи в реабилитационном центре, я сидел на подоконнике и как обычно рылся в своей памяти, глядя в окно. В центре было темно, все давно уже спали, даже медсестры куда-то запропастились, и только меня мучила бессонница и мысли о полнейшей темноте, где нет воспоминаний. Долгое время я бесцельно смотрел на мерцающий фонарь. Гипнотизировал его (или он меня), пока он не потух, а затем в отражении стекла я увидел, как в самом конце коридора сработал датчик света, реагирующий на движения. Я обернулся и увидел там прекрасную девушку, которая следовала в мою сторону, опираясь на костыли. Она застенчиво улыбалась и медленно приближалась ко мне, а лампы освещали только ее, тогда как позади нее они гасли, погружая коридор в привычный сумрак. Казалось, будто свет будет освещать ее всюду, куда бы они ни пошла.
