Или история с балахоном – Лида вдруг осознала, что у нее нет приличной домашней одежды: старый халат был просто ужасен. И пусть Марк ничего не видел вокруг себя, ей все-таки хотелось быть красивой – вдруг заметит! Она выбросила старье и достала из шкафа балахон, который купила на какой-то выставке ремесел, восхитившись тщательностью работы – платье было сшито в технике пэчворк и очень красиво по цвету. Она надела и критически рассматривала себя в зеркале, думая: ярковато, наверно… Но ей вдруг так захотелось хоть чем-нибудь расцветить бесконечный сумрак их жизни – пусть даже этим странным нарядом, словно собранным из разноцветных заплаток. И вышла в нем к ужину. Илька обрадовался: «Мама, ты как елка!» Елка олицетворяла для него все самое прекрасное и удивительное, а платье действительно чем-то напоминало украшенную елку – много зеленого и сияющие муаровые и парчовые вставки, лиловые, золотые, синие, желтые…
– Ну да, – сказал Шохин. – Только гирлянды не хватает.
– Другого у меня ничего нет, – ответила Лида, гордо выпрямившись. – Так что придется тебе терпеть меня в этом.
Шохин чуть улыбнулся. А вечером, лежа в постели и глядя, как Лида раздевается ко сну, сказал:
– Ты очень красивая. А балахон этот тебе идет.
И повернулся к ней спиной. Сначала они спали вместе, но с каждой ночью это становилось для Лиды все более мучительным. Однажды утром она попыталась приласкать Марка, но он резко отвел Лидину руку и потом два дня не разговаривал. Он ничего не хотел от нее, никакого женского утешения, и в конце концов Лида не выдержала и ушла на кухонный диван, на котором теперь и лелеяла свою горестную бессонницу. Марк, оставшись один, ощутил такой порыв сострадания, что чуть было не позвал ее обратно. Оказалось, привык к теплу ее тела и дыханию по ночам. Но не позвал. Марк понимал, что жесток с Лидой – она ни в чем не виновата! Разве только в том, что жива. А Вика умерла. «Ты этого хотела сама, вот и получай» – примерно так можно было выразить словами его чувства, несправедливые и злые. Где постелила, там и спи. Вот Лида и спала на диване, надеясь, что время залечит рану Марка.
Но рана не заживала, а словно воспалялась все больше. Нужно было хирургическое вмешательство, как тогда, после аварии. Пусть останется страшный шрам и хромота, но, может быть, он сможет жить дальше. Марк даже знал, что нужно сделать: съездить в Трубеж. Вернуться к себе самому, сидящему в саду под яблоней. Потому что тот, кто жил в квартире Лиды и работал в музее, не был Марком Шохиным, просто не мог им быть! Оставленный без присмотра дом беспокоил Марка, словно забытая на привязи собака – старая, любимая, заброшенная. Надо было пойти на кладбище, проститься по-настоящему с Викой. Марк не помнил ничего с того момента, когда нашел мертвую Вику, – пока Лида не поцеловала его, разбудив.
Надо было ехать. Но Марк прекрасно сознавал, что в своем нынешнем состоянии вполне может из Трубежа не вернуться – как они оба ни делали вид, что все прекрасно, и Марк, и Лида знали: ничего прекрасного нет. Иногда он забывался, но потом чувствовал еще большую вину, словно, выходя из мрачной тени горя на свет, предавал Вику. Боль настигала внезапно и сбивала с ног.
Так, в один из дней Шохин в подземном переходе купил игрушку – забавного маленького медвежонка с непропорционально длинными задними лапками. Купил, улыбаясь, с мыслью: вот Вика посмеется – голенастый медвежонок! И только отойдя на пару шагов, вспомнил, что Вики больше нет. Марк прислонился к грязному кафелю стены и стоял, задыхаясь: «Я больше не могу! Господи, дай мне умереть прямо сейчас!» Люди равнодушно проходили мимо, не обращая внимания, а Марк думал: «Может, вернуться в метро, и…» В кармане внезапно зазвонил мобильник – это была Лида:
– Шохин, слушай, купи молока, а? Я забыла. Мы уже дома, неохота выходить.
– Молока?
– Купи, хорошо? Только посмотри на срок годности – долгоиграющее не бери, а такое, где недели две… Марк?
– Я понял. Молоко. Не долгоиграющее.
– Марк, с тобой… все в порядке? Ты где?
– Я здесь. Недалеко. Я куплю, конечно.
Мо-ло-ко.
В этом слове была какая-то надежность, незыблемость – белое, теплое слово, бокастое, похожее на корову: м-му! – м-мо! Слово, мягко катающееся во рту колесиками трех «о» и слегка колющее язык конечным «к» – колокольчик на шее коровы. Марк уцепился за этот колокольчик и пошел, медленно, как старик, переставляя ноги и стараясь не думать ни о чем. Молоко, надо купить молока, Лида сварит кашу для Ильки… Илька! Надо жить.
Придя домой, он стойко выдержал тревожный взгляд Лиды, но сразу ушел в комнату, даже ужинать не стал, и лег носом к стенке, а когда прибежал Илюшка, отправил его к маме. «Сынок, голова сильно болит, я полежу». Вошла Лида, постояла. Марк не повернулся.
Шохин не сразу догадался, что выход есть: надо взять с собой в Трубеж Илюшку. Ребенок защитит его от мрачных мыслей и боли, не даст уйти навсегда. Не даст сбежать с поля боя, потому что именно так Марк воспринимал сейчас жизнь – поле боя с ежедневными маленькими победами и временными отступлениями. Он слишком долго отступал, слишком долго сидел в окопе. Надо идти вперед!
Оставалось лишь сказать об этом Лиде. Это было трудно. Артемида не отпустила бы его, даже с Илькой, а непременно поехала сама. Марк этого не хотел. Он должен был справиться со всем один. Поэтому он выбрал для поездки в Трубеж время, когда Лида собралась в Питер на конференцию, и отпросился на два дня с работы. Лиде он сказал обо всем только в воскресенье на перроне – Лида ехала дневным поездом. Услышав слова Марка, она на секунду прикрыла глаза, потом повернулась и молча ушла в вагон. Марк страдальчески поморщился – ладно, потом, потом. Потом он попросит прощения за все. Вечером, уложив сына, Марк присел рядом – они любили поговорить на сон грядущий. Вдруг, неожиданно для себя самого, он спросил Илюшку:
– А ты… помнишь… Вику?
Илька жалобно насупился, потом пробормотал, что мама не велела говорить с папой про Вику.
– Ничего, можно. Я же сам спросил, верно? Значит, можно говорить.
Илюшка помнил. Оказалось, что Лида провела с ним воспитательную работу: мальчик знал, что Вика умерла, так же как Баболя, только та уже старенькая была. А Вика совсем и не старая. Но мама сказала, так бывает. Это совсем не страшно – умереть. В могильник ведь только кости зароют, а сам человек далеко-далеко, отсюда не видно. Это как в экспедицию уехать, только вернуться нельзя…
Археологический ребенок, Илька все знал про экспедиции, захоронения и могильники и не раз видел в раскопе скелеты в истлевших остатках одежд.
