– И что надумал?
– Останься. Пожалуйста.
– Хорошо.
– Я знаю, это эгоистично, но я… просто не выживу один. Только я… не могу тебе ничего обещать, понимаешь?
– Конечно! Ты все правильно надумал. И не надо мне ничего обещать – как будет, так будет. Главное – мы вместе.
– И знаешь, я решил: надо ехать в Москву. Совсем. Я… не могу тут больше жить. Начнем все заново.
– Ты уволишься из музея?
– Да. Я не смогу. Тем более с Александрой в виде директора. Найду же я что-нибудь в Москве – мне все равно что. И дом можно продать.
– Марк, ты что! Я все понимаю, но зачем продавать-то? Подожди.
– Можно не продавать. Только уедем побыстрей, ладно? Я сегодня же заявление напишу, ты отнесешь? Я не могу с Александрой общаться.
– Что-то ты вдруг так настроился против нее?
– Не вдруг. Она… она доставала… Вику.
– Да ты что? Ну, это она ревновала, я думаю.
– Ревновала? Какое право она имела ревновать? Ты вон не ревновала, хотя оснований у тебя было куда больше!
– Да, правда. Но я как Вику увидела… Я сразу ее приняла. Господи, она так тебя любила!
– Я знаю.
– В ней что-то такое было… беззащитное. Ну, я сразу крылья и распустила.
– Спасибо тебе. За все.
Они уехали через три дня. В поезде Марк дремал, испытывая странное ощущение раздвоения, слегка похожее на то, что он пережил после аварии. С одной стороны, он сознавал, что сидит в покачивающемся вагоне, с другой стороны, внутренним зрением, словно в перевернутый бинокль, видел себя самого, оставшегося в саду старого дома. Одинокая, печальная, все уменьшающаяся фигура…
Dance me to your beauty
With a burning violin,
Dance me through the panic
Till I’m gathered safely in,
Lift me like an olive branch
And be my homeward dove,
Dance me to the end of love…
Leonard Cohen[1]
Вика металась от окна к окну, от двери к двери и билась всем телом, беззвучно крича – в глазах отчаяние, руки содраны в кровь, волосы дыбом. Одна в пустом заколоченном доме, перепуганная насмерть! Марк ужаснулся: «Как мы могли оставить ее там?!» Очнулся он в коридоре, уже натянув кроссовки, и с недоумением уставился на входную дверь. Лида схватила его за плечо:
– Марк, опомнись! Что ты? Куда ты собрался?
– Вика! Там Вика! Мы ее закрыли… в доме! Надо ехать… скорей…
– Марк! – Лида поморщилась от жалости. – Вика умерла.
Он сел на пол, закрыв лицо руками. Лида обняла его:
– Ну что ты, милый, успокойся.
– Замучил я тебя, Артемида, – сказал Марк совершенно нормальным тоном. – Поговори со мной. Пожалуйста. О чем-нибудь.
Лида согрела молока, добавила меду, дала Марку и выпила сама. У нее было так тяжело на душе, что она с трудом сдерживала слезы. Однако старалась улыбаться. Выпив молоко, они снова легли. Лида гладила Марка по голове и рассказывала обо всем подряд: о греческой комнате, о ВАКе, который не утвердил ее диссертацию, придравшись к каким-то формальным нарушениям, так что Лиде придется защищаться второй раз; о новом директоре…
Нового директора звали Юрий Алексеевич, поэтому в музее он мгновенно получил прозвище «Не Гагарин». Но чаще называли просто Юриком. Что-то мальчишеское на самом деле проглядывало в его облике – светлые волосы, упрямо торчавшие на макушке, голубые глаза, ямочка на щеке, которую тут же заметили все музейные дамы. Он пришел в марте и пока что никак себя не проявил, а музей, затаившись, собирал сведения и слухи со всех сторон. Он был непозволительно молод для директора – сорок три года, мальчишка! Женат, двое детей, недавно защитил докторскую – что-то по войне 1812 года. Очень актуально – а как же, юбилей надвигается.
Лиде новый директор страшно напоминал Сережку Синельникова. И она время от времени ловила себя на том, что разговаривает с ним почти по-дружески. У нее было странное чувство, что Юрик как-то выделяет ее из всех. Да и немудрено: Лида была самой молодой среди заведующих, назначили ее незадолго до прихода нового директора, и она явно не входила в быстро образовавшуюся оппозицию, возглавляемую Дромадером.
Иногда во время совещаний Лида ловила на себе взгляд Юрика – они переглядывались, как сообщники, особенно когда распинался зам по науке. Директор всегда улыбался Лиде при случайных встречах в коридоре, а порой и отпускал что-то вроде комплимента. «Заигрывает он со мной, что ли? – недоумевала Лида. – Только этого не хватало! Или у меня мания величия?» Но чувство, что она нравится Юрику, становилось все сильнее. Как любая женщина, Лида прекрасно умела замечать мужское внимание.
Кое-как Лида с Марком дотянули до лета, потом поехали все вместе в экспедицию, а когда вернулись в конце августа, для Шохина неожиданно нашлась работа в музее. До этого Лида безуспешно опрашивала всех мало-мальски знакомых музейщиков и реставраторов, а тут – не было бы счастья, да несчастье помогло! Скончался старейший реставратор музея. Он перенес уже два инсульта и на работе практически не появлялся, но уволить его рука не поднималась – почти пятьдесят лет в музее. Сам дошел до стадии экспоната, как шутила непочтительная молодежь.
Встретили Шохина настороженно, но Марку было все равно, хотя он из положения опытного мастера в одночасье попал чуть ли не в ученики. Провинциал, да что он там знает и может! Ну да, Строгановку закончил, конечно. Присматривались. Присматривался и Марк, помалкивая и вникая. Всего реставраторов-масленщиков вместе с ним было четверо. Заведующая мастерской, Зина, дочь того самого скончавшегося мэтра, была ровесницей Марку – слегка взбалмошная и несобранная, с рыжими тугими кудрями и прозрачными голубыми глазами. Она все время находилась в состоянии войны с кем-нибудь, а сейчас тихо грызла свою самую молодую сотрудницу, которую все так и называли: «Молодая».
«Молодая» Танечка работала всего второй год, закончив «Пятку»[2], и была внучкой другого мэтра-реставратора, «деревянщика» Ромуальда Николаевича – высокий импозантный старик с седыми висячими усами заходил пару раз за внучкой. Как подозревал Марк – чтобы посмотреть на новенького. Коллектив реставраторов, разбросанный по мастерским в разных углах музея, не часто собирался вместе, но новости и сплетни расходились мгновенно, а новые сотрудники появлялись редко, поэтому каждый новичок сразу же становился предметом обсуждений.
Зина побаивалась деда Ромуальда, поэтому грызла Танечку исподтишка, а та довольно нагло отбивалась даже от справедливых замечаний старших. Вторым «старшим» был высокий красавец блондин Валера, тоже сын некогда работавшего в музее реставратора, несколько томный и отрешенный от всего земного, как сначала показалось Марку. Потом выяснилось, что отнюдь: у Валеры был затяжной и бурный роман с девушкой из мастерской реставрации тканей, и Валерина жена то и дело звонила начальству, а один раз даже явилась, уже при Шохине, и на проходной разыгралась совершенно неприличная сцена.
