О, Боже…
— Поехали?
Я вздрагиваю, когда Егор садится обратно в машину и таращусь на него во все глаза, словно вижу привидение.
Нет, это не может быть связано. Я просто отказываюсь принимать факт, что снова всё происходит из-за меня.
— Лина?
Егор хмурится, замерев и так и не поворачивая ключ зажигания, будто не уверен, что это понадобится. Конечно, он и близко не догадывается о моих мыслях, но точно видит, что что-то не так.
— Кто вчера тебя ранил? Это был Мирослав?
Ключ зажигания поворачивается, за одно мгновение Егор становится непроницаемым.
— Не стоит тебе загружать себе этим голову, птичка, — это весь его ответ, тоном голоса таким, что означает, другого точно не будет.
Я не могу сказать ему прямо, что возможно стала соучастника заговора против него. Глотая вязкую слюну, смотрю в окно и терзаю в пальцах ремешок маленького портфельчика.
Всё повторяется. Он возненавидит меня, и возможно правильно сделает. И… черт, черт, черт. Почему именно в этот момент я думаю, что он тоже не щадил мои чувства? Поездка к маме всё усугубляет, напоминание, что Егор шёл до конца, намеренно растаптывая меня. Я имела права ему отомстить, но у меня так и не находится мужества об этом заговорить. Тем более, Егор ведёт машину, как гонщик «Формулы 1», и я полагаю, что он просто хочет поскорее покончить со всем этим дерьмом, что остаётся между нами. Уже через двадцать минут мы идём по узкой прогулочной дорожке клиники, обмениваясь лишь короткими дежурными фразами. Я по-прежнему не могу заглянуть ему в глаза, предпочитая разглядывать блики солнца на спокойной, умиротворённой глади озера. Здесь красиво и живописно, но это не отменяет того факта, что место — своеобразная тюрьма. На улице есть люди, пациентов проще отличить от гостей, у них глаза больше горят, впитывают мельчайшие детали природы, наслаждаются «запахом» свежего воздуха, смотрят на родных и близких слишком цепко, пытаясь запомнить этот момент. Однако, при всём этом они не кажутся несчастными. Возможно ли такое же преображение для мамы?
— Сюда, — Егор мягко перехватывает моё запястье, когда я почти прохожу поворот, заглядываясь на людей, и ведёт в сторону здания.
И он действительно ведёт меня, потому что внезапно из ног как будто уходит вся силы, сердцебиение разгоняется и к лицу приливает жар от волнения. Я понятия не имею, что меня там ждёт. И мне, если честно, страшно.
Начинаю пытаться высвободить своё запястье, но не для того, чтобы убрать руку, наоборот, перехватить его пальцы, сжать ладонь и по-настоящему ощутить, что он рядом.
Удивительно, но в этот момент я не думаю, что Егор что-то отнял у меня. Когда его пальцы отвечают, обхватывая мою ладонь плотнее, думаю лишь о том, что за долгое время я действительно не одна.
У стойки ресепшена Егор просит меня достать паспорт, чтобы меня внесли в список тех, кто может принимать за неё решения, и передаёт его администратору, а сам тянется к журналу, чтобы отметить наше посещение, я же начинаю разглядывать до боли в глазах чистейше белый холл, залитый солнцем. Но вдруг я буквально нутром чувствую, что что-то не так. Оборачиваюсь на Егора и от вида выражения его лица у меня в груди всё холодеет. Стискивая челюсти, он смотрит в журнал так, будто видит там самый страшный кошмар в своей жизни. Я тянусь к нему, чтобы коснуться его руки, сжимающейся на стойке в кулак.
— Егор…
Он так неожиданно и громко захлопывает журнал, что даже подаюсь немного назад, резко отдёргивая руку. В его глазах что-то совсем неописуемое и нечитаемое, когда он наконец смотрит на меня. Но видит ли?
— Что… что случилось?
Он злится? Богом клянусь, могла расслышать, как скрипнули его зубы. Смотрю на журнал и сама пробую до него добраться, но в этот момент Егор, как будто обратно включается, перехватывая мою руку и останавливая.
— Ничего, иди, Лина, тебя проводят, — хлёстко так и жестко.
Я точно ничего не могла ему сделать за это время, но администратор уже поднимается со своего места и тянет мне паспорт, заставляя отвести от Егора взгляд, которым пыталась дать понять, что не верю ни единому слову.
— Пройдёмте, пожалуйста, — говорит администратор «Анастасия», мило мне улыбаясь, а я всё также взгляды кидаю в сторону Егора, который хоть и выглядит уже не таким ошарашенным, но продолжает пытаться подавить мрачное выражение, будто ничего не произошло.
— Егор?
Но в ответ коротко:
— Иди.
И я иду, даже больше не оборачиваясь. Последняя плотина? Нет, всего лишь одна из…
***
Мама сидит.
Не лежит, как делала всё последнее время. Она сидит. Смотрит в окно и не двигается. Она не вздрагивает, когда мне открывают дверь в ее комнату, когда администратор говорит, что я могу после визита пройти к врачу и поговорить с ним и также остаётся неподвижной, когда дверь закрывается, оставляя нас один на один.
Она ухожена, волосы вымыты и расчесаны, видно, что кто-то приглаживал их на одну сторону. Одета просто: на ней белый халат, из-под низа которого выглядывают светлые штаны. Это ее вещи, я знаю их, как и книги, лежащие на тумбочке. То есть, Егор собрал даже их. Не знаю, заранее или нет, но он собрал все мелочи. Расчёски, зеркало на ножке, крема для рук… такое ощущение, что её комната переехала вместе с ней. Возможно, собирала сиделка, однако это не так важно, учитывая, что её просто не спихнули сюда, в совершенно безжизненную комнату. Хотя комната без телевизора и прочей техники, но по пути сюда я видела зал с диванами, в котором сидят люди и смотрят какой-то фильм. Новости здесь не показывают, интернет соответственно отсутствует, даже свидания с родными здесь ограничены, так как людей тут учат по новому жить и искать себя, как и смысл жизни. Это всё объяснила мне администратор, пока мы шли по коридорам, вежливо намекая, что лучше дать время маме и не тревожить её, напоминая, что она оставила за воротами.
Проходит, наверное, минут пять, а я всё так и стою практически у двери и не решаюсь ей что-либо сказать. Мне кажется несправедливым то, что она здесь, а я не просто остаюсь в доме Кайманова, ещё и стала его наследницей. Сегодня он ещё раз напомнил, что относится ко мне, как к дочери, о которой всегда мечтал. При этом за последние сутки я слишком много раз была счастлива, когда она была одна. Я же позволила себе забыть о ней, скинуть с души этот груз и просто заботиться о своих чувствах и своей жизни.
— Он подал на развод, — неожиданно звучит очень тихий, скрипучий голос, от которого вздрагиваю.
Мама знает, кто стоит за её спиной, возможно именно поэтому ее тон обвиняет.
Но… развод? Как такое возможно, чтобы это произошло так быстро?
А потом я вижу белый, согнутый в двух местах лист на подоконнике перед ней. Медленно подхожу к окну, но прежде чем успеваю взять бумажку, мама резко поворачивает голову и впивается в меня острым, как холодная сталь взглядом.
— Ты довольна?
Я отшатываюсь назад от её взгляда, как от пощёчины. В нём столько ненависти и злобы, что у меня сердце начинает болеть.
— Что? — почти беззвучно спрашиваю, не понимая.
А на глаза мамы проступают слёзы.
— Это ты виновата, — надорвано выдаёт, словно слова идут из самой глубины, качая головой, а потом снова впивается взглядом в мои глаза. — Это ты всё хотела меня вылечить! Мне просто нужно было время прийти в себя! Я бы пришла в себя! И вот я пришла, но я уже никому не нужна! Я здесь, а ты — там! Ты ведь всё ещё живешь там, да? Меня вышвырнули, а тебя нет! Почему?
Я отшатываюсь от неё всё дальше, эмоции мамы, как ядерное излучение, воздух рядом с ней жгучий, пропитаний злостью, досадой и ненавистью.
— Я…
Срабатывает привычка, я тут же пытаюсь оправдаться, сказать, что всё не так, но в какой-то момент что-то внутри меня загорается. Смотрю на неё, вижу её взгляд, полный обвинений, ничего тёплого, ни намёка на чувства. И понимаю, что больше не могу слушать это. Хватало тогда, когда она была ещё нормальной, бесконечные упреки, насколько я недостойна неё. При всём этом я ни разу не сдалась и не оставила её. Все мысли были только о том, как её вернуть. И сейчас я точно могу сказать, что да, я хотела, чтобы она поправилась, потому что не должна была нести ответственность за её легкомысленные поступки. Она сама потеряла Эдуарда, не я в этом виновата.
