«И ты тоже отвергнул?» — наивно спросил у него Тимофей.
«Вряд ли я женился бы на таком замечательном человеке, как твоя мать, пойди я на поводу этого выбора, — засмеялся отец. — Мое Я желало свободы и самоотверженного научного труда, а Реальность убеждала меня, что брак — нерациональное расходование времени и сил. И что же было бы, упрись я в этот проклятый выбор? Полагаю, ничего хорошего. Вот потому и говорю, что есть третий, четвертый, пятый, десятый путь к тому, что называется простым человеческим счастьем. А всего-то и надо, что забыть о собственном Я и наплевать на Реальность. Любую Реальность, которая раскидывает перед тобой засаленные карты и говорит, что все обстоятельства против тебя. Не верь этой грязной цыганке, которая прячет от тебя карту со знаком твоего собственного выбора».
«Что же мне делать?» — с жаром думал Тимофей, украдкой поглядывая на Кристину, эту трогательно-наивную и одновременно решительную рыжую девчонку, которая упорно шла вместе с ним к бог знает каким опасностям. Потому что все еще было впереди. И Старик, и те, кто за ним стоял. А уж последние не станут церемониться, как Олежек. Так что если хорошенько вдуматься, Кристину следовало немедленно отправить в город, так как она находилась рядом с миной замедленного действия. То есть с ним.
Собственная подлость, пусть даже из лучших побуждений, стала так очевидна и так бессовестно обнажена, что Тимофея окатило удушливое отвращение к самому себе.
«А всего-то и надо, что забыть о собственном Я и наплевать на Реальность».
Всего-то…
Что-то удивительное было в их нынешнем положении. Что-то неправдоподобно умиротворяющее окружало их, и от сознания того, что так не может продолжаться слишком долго, между всеми ними возникла какая-то особая взаимная нежность и предупредительность. Еще вчера они друг о друге и не знали, а сегодня чувствовали себя одной семьей, сплотившейся в силу странного стечения обстоятельств, только подтверждавших чье-то изречение о том, как тесен мир.
Держась за руки, Тимофей и Кристина шли по дорожке вдоль домиков в сопровождении Катьки, то убегавшей вперед, то отстававшей, чтобы поднять и рассмотреть особенно красивый желтый лист.
— Хорошо, — вздохнула Кристина, запрокинув голову и глядя на голые кроны деревьев. — Чувствуешь, как пахнет?
— Ничем особенным. Сыростью и дымом.
— Ничего подобного! Особенно если сказано таким тоном! Это фирменный запах осени, — улыбнулась она. — И еще она пахнет землей. Обожаю, когда пахнет землей. Я в деревне у бабушки специально в погреб забиралась, чтобы почувствовать этот запах. Там стояли банки с разными бабушкиными маринадами и хранилась картошка, а на потолке росла белая плесень. Эту плесень мне нравилось трогать пальцем. Она была похожа на мокрую вату. Помнится, она была притягательно-противна.
— Ты и в детстве отличалась странностями.
— Смейся, смейся. Я уверена, в твоем детстве странностей обнаружится не меньше.
— Может быть. Я любил пускать пузыри в ванной.
— Фу! Какая гадость! — захохотала она. — Только попробуй устроить что-то подобное при мне!
— Я теперь взрослый. И у меня другие забавы.
— Гораздо менее невинные, хочу заметить.
— Ты так считаешь?
— Стоит только взглянуть на твою забинтованную голову. Удивляюсь, как это в ней не оказалось дырки, — Кристина говорила это веселым тоном, но в голосе ее слышалась тревога.
— У меня крепкая голова.
— Сказал краб, падая в кипяток. Прекрасная жизненная позиция. Ничего не скажешь!
— Боишься за меня? — с самодовольным видом спросил Тимофей.
— Ох, расцвел-то как! — иронично покачала головой Кристина. — Не стыдно?
— Ни капельки. Приятно, когда за тебя боятся. От этого жить хочется.
— Да? А мне показалось, что ты вознамерился побыстрее с ней расстаться. С жизнью, я имею в виду.
— Еще чего! Я ни за что не лишу тебя своего общества, которое на тебя благотворно влияет. Ты стала больше смеяться.
— Это потому, что ты меня постоянно смешишь. До тебя я была серьезной девушкой. А с тобой просто какая-то ненормальная дурочка, хохочущая от разных глупостей. Как это у тебя выходит?
— Хочешь знать?
— Сгораю от нетерпения!
— По правде говоря, все люди смешливы. Потому что все умеют смеяться. Смех, как молитва, очищает. Но не всякий смех. Злорадный, торжествующий, ехидный и, главное, неискренний смех так же губителен, как и все смертные грехи, вместе взятые.
— Удави меня сразу, как только с ехидцей захихикаю.
— Нет, я заставлю тебя посмеяться над своим ехидством.
— Иди-ка ты сюда, мой обожаемый клоун, — вздохнула она, притягивая его к себе за пояс брюк.
Они поцеловались. На сей раз без оглядки, потому что детей рядом не было.
Тимофей наслаждался ее дыханием, ее мягкими губами, запахом ее пушистых рыжих волос. Он обожал ее веснушки. Все вместе и каждую в отдельности.
В последние дни он размышлял о том, кого же она ему напоминает. Эта мысль преследовала его с необъяснимым упорством комара, который все никак не может пристроиться на руке и не дает себя поймать. А здесь, в этом осеннем лесу, он как будто ухватил и зажал эту мысль в кулаке. Кристина была тем, кого он когда-то в детстве хотел поймать, спрятать и сохранить… Столько лет прошло, а тут вдруг вспомнилось, хотя все эти годы он интуитивно отстранялся от памяти о родителях, как отстраняются от слишком обжигающего огня, который незаметно может опалить.
Тимофей помнил старую дедушкину дачу, помнил какой-то темный парк с высокими деревьями, под которыми не росла даже трава, помнил сгнившую беседку, к которой ему строго-настрого запрещали подходить, и помнил живой светлый кругляшок на земле, прытко убегавший от него, скакавший то по деревьям, то по траве, то по земле. Маленький Тимофей и не догадывался, что зайчик — всего лишь зеркальце в руках отца, выглядывавшего в окно. Все, чего ему хотелось в том большом мире, это поймать солнечного зайчика. Тут ему помогала даже мама, и когда совместными усилиями «зайчик» был пойман, Тимофей бережно хранил его в коробке два дня. А на третий день коробка оказалась пуста. Никогда потом Тимофей не испытывал такого отчаянного, такого бесконечного горя, которое он и выразил в нечеловеческом вопле, переполошившем весь дом. Мать долго его успокаивала, убеждая, что утром его пропажа снова будет скакать по земле. Он плакал и не верил.
И вот теперь он снова поймал своего неуловимого солнечного зайчика. И не просто поймал. Тимофей мог ощущать его тепло, мог рассмотреть во всех деталях. Кристина явилась в ясном свете своих солнечных волос, и он пообещал себе не терять этот свет, спрятать его в сердце и ни за что больше не выпустить.
