— Я всегда считала, — сказала я, решив добавить к арсеналу кокетства кроме ушей еще и язык, — что в основе демократического общества лежит защита своих граждан, в том числе и их чести, государством.
Моя краткая, но меткая реплика произвела сильное впечатление.
— Да, вы уловили самую суть, — в искреннем порыве он взял меня за руку, а я мысленно провела инвентаризацию остальных, оставшихся в моем распоряжении средств обольщения, и поняла, что резервы есть.
— Именно демократия, присвоившая себе право защищать личную честь граждан, лишила их ее, а цивилизацию — главного стержня. Раньше в той же Испании, если человека кто-то оскорблял, то его честь и честь его детей оказывались нарушенной. Поэтому без жизненно важных причин никто не наносил обид другим.
— А как же бесконечные дуэли Средневековья, описанные в литературе? — спросила я глуповато, но вовремя.
Он засмеялся:
— Скажите, в современной литературе вам приходилось читать описания чувств и действий персонажа, которому наступили на ногу в час пик в метро?
— Нет, что же тут описывать, когда на ноги наступают по десять раз на дню?
— Ну, так если бы дуэли были обычным делом, их бы тоже не описывали. Они были все же чрезвычайным событием, таким как, скажем, автомобильные катастрофы, описаниями которых так изобилуют современные романы. По-моему, наши потомки будут считать, что мы ездили на автомобилях только для того, чтобы разбиваться так же, как мы думаем, что идальго носили шпагу только для того, чтобы устраивать дуэли.
— Так вы приехали изучать испанские традиции кровной мести?
Взгляд моего собеседника стал холодным и отчужденным.
«Нет, все-таки уши лучше, — подумала я, — с языком что-то не получается…»
Он помолчал, как бы успокаиваясь, а потом довольно сухим тоном сообщил, что кровная месть вообще искажает понятие личной чести. Ведь защитить ее может только тот, кому она принадлежит. Когда исчезает личная ответственность за честь, возникает либо вендетта, либо демократия, то есть тупиковые формы развития этого понятия.
Я начала скучать и решила повернуть разговор поближе к теплому летнему вечеру, мягкому дивану, на котором он сидел, и звукам музыки.
— Да, в Испании, наверное, можно лучше изучить этот вопрос, чем у вас на родине в Голландии. Вы надолго здесь?
Алан пропустил мой вопрос мимо ушей. Посмотрев на меня с грустью и даже некоторым разочарованием, он сказал, что только сдержанность, присущая его нации, причина того, что в Европе плохо знакомы с древними и крепкими традициями сохранения чести как знатными, так и простыми голландцами. Решив исключить свой язык, как самое неэффективное средство для привлечении внимания этого романтического красавца, я откинулась на спинку дивана, сделала круглые глаза и приподняла хорошо очерченные брови. Это подействовало, и, опять улыбнувшись мне глазами, от чего его взгляд становился интимно-нежным, Алан признался, что он принадлежит к знатному роду, получившему еще в XVII веке интересную привилегию — на крестинах детей его рода всегда присутствовала особа королевской крови. Затем попытался объяснить, откуда это пошло, но, честно говоря, я ничего не поняла. Уяснила только, что ныне главная хранительница традиций и реликвий семьи его матушка, которая живет в доме, пожалованном его предку в том же очень важном для их рода XVII веке. На его фасаде до сих пор выбиты фамильный герб и девиз, гласящий: «После смерти остается только честь».
— Красиво, — оценила я и опять зря.
Алан задумался, а у меня испортилось настроение. Глянув на часы, я увидела, что скоро полночь, и мне пора встречать нашего гида с путевками, а то она не успеет забрать племянницу с танцулек. Во всем мире у жителей курортных городов летом столпотворение родственников. Я молча встала, показала на часы и развела руками. Алан вскочил и заглянул мне в глаза. Нет, у него явно просматривалась страсть к глухонемым красоткам.
— Я хотел бы увидеться с вами завтра!
Я улыбнулась и молча кивнула.
— Где? — спросил он настойчиво. Я показала рукой в сад.
— После завтрака? — спросил он.
Для разнообразия я отрицательно покачала головой и, исчерпав язык жестов, с лаконичностью любимого слуги Атоса Гримо сказала:
— До. На теннисном корте. — Потом, махнув ему рукой, вышла из отеля в темную духоту ночи.
* * *
В такую же темную, но холодную и дождливую декабрьскую ночь вышел из дворца наместника церкви в Севилье двадцатилетний Мигель Гарсиа д’Инестроза. Гостем дома архиепископа он был не из благочестия, а из-за семейных дел — архиепископ Севильский приходился ему дядюшкой, братом умершего в прошлом году отца. И приходил он сегодня к дяде не по собственной воле, чтобы справиться о его здоровье и перехватить деньжат, а по настоянию главы их знатной и влиятельной семьи. Именно знатность и влиятельность, а также долг каждого мужчины рода Инестроза приумножать их, были предметом весьма долгой и пространной беседы племянника с дядей. Молодой Мигель был прекрасно воспитан и ничем не выдал своего недоумения, почему собственно дядюшка с таким серьезным видом сообщает ему прописные истины. А тот, убедившись в почтительности и покорности племянника, перешел к делу.
— Дорогой Мигель, вы должны жениться. Ваша последняя поездка в Мадрид, когда вы гостили в семье маркиза д’Ачуаса, принесла неожиданные для всех плоды, вернее, принесет их в положенный срок. Я получил известие, что дочь маркиза, прелестная Лаура, с которой вы проводили так много времени вместе, чувствует недомогание, характерное для определенного положения. Маркиз оскорблен тем, что вы так злоупотребили его гостеприимством, но будучи человеком разумным, пока сообщил об этом только мне. Он дает вам шанс спасти вашу честь и честь его дочери немедленной женитьбой и просит меня отпустить вам ваши грехи и благословить этот брак. Я, со своей стороны, безмерно возмущен вашей распущенностью и рад только тому, что мой дорогой брат — ваш отец не дожил до такого позора и не был свидетелем, что его сын, наследник титула и чести д’Инестроза, так беспечно распорядился этим бесценным наследством. Я готов взять на себя этот ужасный грех и молиться о спасении вашей души, если вы немедленной женитьбой, праведной жизнью и добрыми делами готовы его искупить. Я уже написал маркизу официальную просьбу отдать его дочь вам в жены и сообщил, что вы немедленно выезжаете в Мадрид венчаться.
Вспомнив эту ключевую фразу разговора, Мигель остановился и подставил лицо под моросящий дождь. Ему казалось, что он вот-вот закипит от гнева и досады. Жениться на Лауре, к которой он уже охладел, сейчас, когда муж Сибилл собирается надолго в Танжер по коммерческим делам, сейчас, когда малышка Руфина уже не случайно столкнулась с ним на площади перед собором Сан-Антонио, столь почитаемой влюбленными, сейчас, когда он наконец понял, как добиться успеха у женщин? Жениться и потерять свободу, когда он только ее обрел, став после смерти отца полновластным хозяином всего, что принадлежит семье? Из-за минутного увлечения этой влюбившейся в него, как кошка, глупышкой Лаурой? Победа над ней не принесла ему и сотой доли той радости, которую он испытал, когда Сибилл согласилась просто выслушать его. Что делать? Отказаться? Скрыться где-нибудь? Откупиться? Дядюшка не хочет выносить сор из дома, не хочет упустить выгодную для семьи партию. Для него важно, чтобы их род продолжился наследником, чтобы его племянник сделал карьеру, но он, Мигель Гарсиа д’Инестроза, уже сам может распоряжаться собой. Почему им до сих пор помыкают, как маленьким?! Дядя грозил бесчестьем, пугал братьями Лауры, которые станут преследовать его. Ну и что? Он не раз фехтовал с ними обоими и знает, что сможет за себя постоять. Он молод, знатен, богат, так неужели нужно отказаться от всего этого из-за каких-то подозрений? И вообще, откуда известно, что ребенок — его? После смерти отца он главный в роду, и надо заставить всех считаться с собой, его имя и его шпага — залог свободы и счастья. Исполненный обиды и раздражения, бормоча под нос запоздалый ответ дяде, Мигель ускорил шаги и на улочке из тех, где двоим не разойтись, налетел на позднего прохожего, да так, что того отбросило к стене. Мигель шагнул мимо, но рука прохожего легла на его плечо.
