– Что поделаешь, пришлось его немного припугнуть. Не перестаралась? Я старалась помягче.
Рут подумала, что никогда и не видела доктора Веннинг иной – только мягкой. Разве что позволяла себе холодок с типами, которых именовала бюрократами и тиранами. На память пришла строчка из Шекспира: доктору Веннинг почти всегда удавалось «своим пением укротить свирепого медведя».
На третье утро больничных бдений Рут показалось, что в теле доктора Веннинг что-то наконец ослабло, будто успокоилось. Рут, не сводившая с нее глаз, почувствовала, как расстояние между ними все увеличивается. Интервалы между вздохами становились длиннее.
День шел своим чередом, Рут рассеянно скользила по страницам «Мидлмарча», то и дело наклоняясь вперед, чтобы убедиться: после долгой тишины жалкая плоская грудь доктора Веннинг снова ритмично, пусть редко, приподнимается.
Поздно вечером она задремала и очнулась от того, что медсестра легонько тронула ее за плечо.
Рут подскочила.
Но доктора Веннинг здесь больше не было, она исчезла. Рут закричала, уронила на пол книгу.
Доктор Веннинг ее покинула, и Рут пропустила это мгновение. То, что осталось лежать на кровати – ввалившиеся, обтянутые кожей щеки, бескровный клюв вместо носа, курья лапка, сжавшая простыню, – почти невозможно было узнать.
Она совсем не так себе это представляла. И поняла тогда, что невозможно спутать сон со смертью.
Прошла ночь. Через открытое окно Рут слышала, как ветер шумит в кронах деревьев, где-то вдалеке гудели автомобили. В палате появились еще нянечки. Их вызвали? Кто-то из них, пробормотав сочувственно: «Ну, ну, ничего не поделаешь, могло быть и гораздо хуже, уж я навидалась», – осторожно подтолкнул Рут к выходу, словно теперь доктору Веннинг предстоят какие-то таинственные процедуры, слишком интимные, слишком неприличные, чтобы выполнять их при свидетелях.
Рут спустилась вниз, ноги ее подкашивались.
Кафетерий был закрыт, свет приглушен. За буфетным прилавком виднелась освещенная кухня, кто-то еще работал, белый поварской колпак то появлялся, то исчезал из виду.
В телефонной будке она повернулась спиной к пустому холлу и приложила к лицу носовой платок. Когда Питер взял трубку, она не смогла ничего выговорить.
– Ох, Рут, – наконец сказал он. – Мне так жаль.
От его сочувствия она разрыдалась.
Он не смог тогда поехать с ней. Это было еще до того, как его назначили директором. Он был тогда просто учителем, и ему не так-то просто было вырваться из школы. Учителей не хватало, и если кто-то увольнялся, хворал или вынужден был отлучиться, нагрузка падала на остальных, а мальчишки могли хулиганить, им требовалась крепкая рука. И в коллективе тут же вспыхивала неприязнь к коллеге, которого подозревали в лени или недобросовестности.
Доктор Веннинг ведь не приходилась им родственницей, хотя на самом деле для Рут она была матерью, отцом, сестрой… да всем.
Кто-то нетерпеливо постучал в стеклянную стену кабинки.
Рут рассерженно махнула рукой, прогоняя назойливого торопыгу и отворачивая мокрое от слез лицо.
Прошло несколько недель после смерти доктора Веннинг, но чувство отчаяния не притуплялось.
Как-то вечером, после очередного ужина в молчании, Питер отложил вилку.
– Рут, она по-прежнему с тобой, – сказал он.
Хотел утешить ее. Она это понимала, да. Но его уверенность показалась ей идиотской – да откуда он знает-то?! О чем запальчиво ему и заявила, хотя позже пожалела об этом.
Чувствовала себя скверно – зачем-то нагрубила Питеру, да так жестоко, и неважно, что жестокость – она уже поняла это, наблюдая за другими людьми, – обычно порождена болью.
Не то чтобы ей хотелось так же непоколебимо верить в Бога, как верил Питер – нельзя же насильно проникнуться верой во что-то. Ты просто веришь или не веришь. И все же завидовала ему. А его вера с годами только крепла, хотя он и не мог объяснить, отчего это происходит. Порой он удивительно беспомощен в словах, не может объяснить самое важное. Поначалу они ссорились из-за веры, но и тогда – как всегда – он никогда не начинал первым.
– Это всего лишь фантазия, – сказала она однажды. – Сотворение мира за семь дней, Эдемский сад, говорящий змей, камни у пещеры, вода превращается в вино и все такое прочее.
Он пожал плечами:
– Считай это метафорой, если хочешь.
– Но я не могу! – вскричала она. – Ведь мертвые – мертвы.
И все-таки она испытывала к Питеру благодарность за его веру, за то, что его убежденность порой и ее заставляла довериться, хоть и ненадолго, его восприятию, его миру, в котором ты никогда не одинок. Но ведь это правда: когда она живо представляла себе доктора Веннинг, перебирала воспоминания, ей становилось менее одиноко. Она старалась вспомнить ее лицо: голубые глаза, увеличенные толстыми линзами очков, россыпь черных родинок на шее, будто перец прокатился, невероятно мягкие пухлые ладошки, точно подушечки. Старалась вспомнить в мельчайших деталях, как выглядела доктор Веннинг, когда сидела против нее в их любимом итальянском ресторане в Нью-Хейвене: массивные клипсы – квадраты из аметиста, под подбородком салфетка в красную клетку. Канделябры с гладкими свечами цвета слоновой кости отбрасывали розоватый свет – на белые тарелки, полные спагетти с водочным соусом. Рут и доктор Веннинг здесь всегда их заказывали.
От воспоминаний становилось легче – в те мгновения, когда ей удавалось вызвать ускользающий образ доктора Веннинг, звук ее голоса, ее пронизывало острое ощущение счастья, странным образом смешанного с болью. Странно, как близки могут быть два этих чувства. И как странно, что от счастья можно плакать так же, как и от горя.
Первый день учебного года всегда заканчивался одинаково. Сперва общий торжественный ужин в школьной столовой, затем Питер произносит речь для мальчиков – всегда в церкви. А после учителя по очереди – чтобы в первый же вечер не оставлять мальчиков одних – заглядывают к ним с Питером в гости: их ждут напитки и немудреное угощение.
Сегодня она тоже пойдет сперва на ужин, а потом послушать обращение Питера – она делает так каждый год. Нет, она совсем не против гостей. Точнее, она ни за что не отказалась бы от них. И все-таки в начале учебного года всегда накатывал легкий мандраж: как-то оно пойдет… Ночные какао-посиделки с мальчишками, ужины с попечителями, проводы на пенсию, выезды на пикник всей школой… Она выкладывалась полностью, но подобные мероприятия все же не были ее родной стихией.
Делилась с Питером: до чего же нелепо, когда застенчивому от природы человеку, который неуютно чувствует себя на публике, приходится суетиться вокруг этой самой публики, обеспечивая ей душевный комфорт. Нелюдимая одиночка – хоть и тяготящаяся своим одиночеством (в этом она отдавала себе отчет), Рут так и не научилась с легкостью управляться со своими публичными обязанностями, неизбежными для жены директора школы. Вот работать ей всегда нравилось. Работать уж точно не было трудно. Дар же непринужденно щебетать с сильными мира сего ей так и не открылся. Общаться с мальчишками ей было куда легче, чем со взрослыми.
