выпьет немало.
Смотрю, как эта Ева кормит Фэйт из ложки, как птенца. И ведь невольно теплеет на душе от такой доброты и заботы.
– Она не Вики, не Вики! – выдыхаю я, откидываюсь к спинке стула и закрываю руками глаза.
Господи, как я устал! Взорвать бы к чертям собачьм этот остров. Вместе с домом отца, родовым имением, «Мёртвым городом» – аттракционом, что он построил, и всем этим богатством, и роскошью, что я всегда презирал.
Как презирал и отца, жестокого, властного, непреклонного. Отца, который мальчишку, с детства мечтавшего стать лётчиком, отдал на балет.
И плевать я хотел на его завещание, когда сбежал из дома. Когда зарабатывал тем, что, сцепив зубы, назло ему всё же освоил – танцами. Грязными танцами. Стриптизом. А потом ушёл в армию, и лётчиком всё же стал. И остался сверхсрочно, наёмником, даже когда налетал столько часов, что уже на пенсию можно было идти, а я не ходил даже в отпуск.
Но вонючие отцовские деньги я всё же взял. Уже не у отца, у Эвана.
Когда заболела Вики.
И мне было плевать на что я подписываюсь, плевать, что чуть не на брюхе пришлось ползать перед братом, чтобы он мне их дал. Тогда мне было на всё плевать. Главное, деньги я получил.
Но ещё больше стало плевать, когда их пришлось отрабатывать, как и чем – всё равно, потому что, несмотря на все усилия, Вики умерла.
Мою жизнь, как разбитую чашку уже не склеишь, но шоу должно продолжаться.
– Шоу должно продолжаться, – встаю я и иду натягивать на себя одежду, ту, что на сегодня приготовил мне Эван. Моё на этом шоу только имя. Всё остальное: условия, правила, жизнь – его.
У меня личное свидание с девушкой, которая сегодня выбывает. И с ней столько работы!
– Привет! – протягиваю я руку, чтобы помочь Фэйт выйти из лимузина.
– Привет, – еле слышно произносит она, чувствуя себя неловко в декольтированном платье, которое, конечно, намеренно так подобрали костюмеры Эвана, чтобы ещё больше подчеркнуть её безгрудость, худосочность и выпирающие лопатки.
– Как настроение?
– Волнуюсь, – сглатывает она.
– Напрасно, – снимаю я с себя пиджак и накидываю ей на плечи. – Так лучше?
– Намного, – воодушевлённо кивает она.
– Вот и славно. Любишь кино?
– Кино?!
– Да, в настоящем кинотеатре. Только этот сеанс будет для нас двоих.
– Наверно, – пожимает она плечами.
Но я уверен, что ей понравится.
Хотя фильм, конечно, дерьмо. Нет, для своего семьдесят-затёртого года он, не спорю, был передовым. В венской гостинице встречаются бывший нацист и бывшая заключённая концлагеря. И между бывшими палачом и его жертвой возникает странное противоестественное влечение.
Но Шарлота Рэмплинг в сцене, где она танцует топлесс перед немецкими офицерами, гениальна. И действительно похожа на эту худенькую девочку, что сидит, вжавшись в кресло, рядом со мной. Ей бы немного уверенности в себе. А она боится моей руки, гладящей её пальцы. Боится еды, что я принёс специально для неё.
Но сэндвич, что мы кусаем по очереди, всё же за половину сеанса съедаем. На вторую у меня просто не хватит нервов. Тем более фильм заканчивается плохо. Фэйт расплачется, мне придётся её утешать… ну уж нет! Мне дорого вот это её лёгкое возбуждение, что вызвали в ней сцены сексуального насилия. Хоть для того времени они и были очень откровенными, но именно в их завуалированности и эротизме главный эффект.
Я наклоняюсь к её лицу, загораживая экран.
– Ты умеешь танцевать?
– Наверно, плохо, – вжимается она в кресло, выдыхая в мои губы запахом сыра, хлеба и курицы.
– Хочешь, я тебя научу?
И не дожидаясь её ответа, уверенно накрываю её губы поцелуем. Её мягкие, безвольные, пропахшие сэндвичем губы, которые отвечают мне сначала робко, а потом словно поезд, набирающий обороты, вдруг наращивают напор.
– Хочу, – отстраняется она, чтобы глотнуть воздуха.
– Тогда к чёрту этот фильм! – за руку увлекаю я её за собой.
– К чёрту всё! – в балетном классе со станком, зеркалами и паркетным полом, скинув туфли, пьёт она из горла шампанское.
– Осторожнее! – смеясь, я забираю у неё бутылку.
Обычно на первом свидании я расспрашиваю о семье, увлечениях, любимых фильмах, музыке, книгах. Такой прилизанный пай-мальчик с хорошими манерами и образованием. Но сегодня у меня другая задача: попробовать раскрыть её, заставить почувствовать себя рядом со мной желанной, красивой, изящной.
И не у меня, у неё самой это неожиданно неплохо получается.
– Leben, liebe ich zu leben… – звучит та самая музыка танца Саломеи из «Ночного портье».
Мои руки лежат на её руках, её – на груди. И хотя веду я, направляя её, задавая ритм, скользя по телу её руками, её это заводит. И этот лёгкий кураж, безуминка, ещё не раскованность, но уже попытки её преодолеть, так ей к лицу!
– До вечера, Фэйт? – возвращаю я её обратно строгому лимузину. Раскрасневшуюся, взволнованную, очарованную нашим свиданием.
– До вечера, Адам, – улыбается она.
Как же я люблю такие вечера, когда никого не нужно бить и затрахивать до полусмерти. Как же приятно быть просто обворожительным, милым и немного коварным.
Очаровывать. Искушать. Соблазнять.
– Станешь моей? – протягиваю я красную розу Фэйт.
– Да, Адам, – не колебавшись ни секунды, обнимает она меня.
– Станцуешь для меня? – шепчу я ей, чтобы никто не слышал.
– Да. Да. Да.
А это, собственно, кадр из фильма «Ночной портье» с тем самым танцем Саломеи.
Глава 5. Адам
Фэйт удивлённо осматривается в комнате.
Честно говоря, я и сам не ожидал, что увижу. Но команда, что работает на шоу, не перестаёт меня удивлять. Я не знаю, что было здесь до того – особняк огромный, но теперь это казённое помещение времён Третьего Рейха.
Стены, выкрашенные снизу до половины коричнево-зелёной унылой краской. Старый дубовый шкаф по центру комнаты, разделяющий её пополам. С левой
