Когда Карина ещё жила с нами, мы делили с ней комнату на двоих, и постоянно друг другу мешали, дрались, спорили по поводу уборки и троганья чужих вещей. Но потом Карина поступила в универ, стала появляться дома всё реже, ночевала "у подружек" (лгунья и шлюха, точно как я). Однажды я пришла со школы, застав маму за чудовищным актом вандализма – она снимала со стен Каринины рисунки и плакаты, отрывая приклеенные скотчем уголки и рассыпая магнитики, на которых держались фотографии на зеркале. Я замерла на пороге, потеряв дар речи от ужаса, представляя, что скажет Карина, когда это увидит – она ненавидела, когда трогали её вещи, мама знала об этом, я по её лицу торжествующему видела, что она прекрасно всё понимает. Ей это доставляло удовольствие.
Она сорвала со стен за пять минут всё, что Карина собирала десять лет, а потом выпотрошила её письменный стол и платяной шкаф, просто как селёдку выпотрошила, достав ящики и перевернув их над кроватью. И разобрала всё, вслух комментируя для меня – это тетрадка по русскому языку, ну и почерк, как курица лапой; это учебник по английскому, наивная, можно подумать, он когда-нибудь ей пригодится; это сборник песен, на гитаре она играет, делать больше нечего, звезда погорелого театра; это книга про секс и женский оргазм, шлюха, я так и знала; это Лёшкины рисунки, ох и мазня, Каринка дура, выбрала малахольного, будет всю жизнь в нищете с ним.
"А потом Лёшка взял и начал хорошо зарабатывать. Сюрприз."
Но это произошло через много лет, а тогда он был таким же бедным студентом, как и Карина, учился средне, богатых родителей не имел, рисовал хорошо, носил меня на плечах. Мне Лёшка нравился, я всегда знала, что они поженятся, и с детства мечтала, как буду подружкой невесты на их свадьбе, с красивой причёской, в платье, на каблуках.
"А свадьбы не было."
Они просто расписались и всё, Карина сменила фамилию и написала об этом родне по скайпу. Я тогда расстроилась, наверное, сильнее, чем мама, хотя в это и трудно поверить. Я ждала их свадьбу всю жизнь, а они просто не стали её устраивать, это было для меня шоком.
Сейчас, когда я уже знала, что за всё в этом мире надо платить, я понимала, почему они это сделали. И подозревала, что когда придёт время, я сделаю точно так же.
Денег не было. Их не было не по какой-то причине, их не было глобально, всегда, сколько я себя помнила. И сейчас, когда у меня была своя зарплата, я всё равно жила с ощущением, что денег нет, даже когда держала их в руках, я не могла решиться их потратить, потому что знала, что...
"Что?"
Вопрос был серьёзный, и ответа не было – вселенная "денег нет" существовала по своим законам, замкнутая внутри себя, и денег в этой вселенной не было, а если они вдруг появлялись, то это нарушало мировое равновесие, и надо было что-то срочно предпринимать, чтобы их опять не было.
"Свадьбу, например. Или юбилей, или ремонт, или волшебную целительную травку от матери-природы, которая стоила как автомобиль, зато лечила все болезни. Без врачей и химии. С божьей помощью."
Мне дико хотелось таблетку. Мама уже плакала, прибежал Антоша, стал её обнимать и успокаивать, папа встал и обнял маму за плечи, уговаривая пойти прилечь, она сбрасывала его руки и говорила её не трогать, но всё-таки пошла в спальню, а я смотрела, как папа задвигает под стол её табуретку, боясь верить своему счастью – свобода.
Папа вёл маму прилечь, Антоша заглядывал ей в глаза и просил не плакать, а я смотрела на него и видела себя, стоящую в дверях нашей с Кариной комнаты, когда мама потрошила её стол, а я думала о том, когда же она возьмётся за мой.
"Пока ещё нет. Но однажды возьмётся."
Эта мысль преследовала меня постоянно, каждый день, каждый раз, когда я оставляла свои вещи без присмотра, я с ними прощалась навсегда. То, что могло меня подставить, я сразу уничтожила, а самое ценное носила всегда при себе, у меня была сумка размером с палатку, я её поднимала как тяжелоатлет, с прямой спиной, по технике. Она и сейчас стояла на полу под моей табуреткой, я касалась её ступнями.
Мама вышла из комнаты, я взяла сумку и вышла из квартиры.
* * *
Я понятия не имела, куда идти, поэтому шла по своей обычной дороге в сторону метро, по которой ходила всегда. Свернув за угол дома, я вздрогнула от сигнала машины, которая стояла с выключенными фарами, поэтому я не сразу её увидела. А когда увидела, узнала – Каринкина машина, не самая дорогая в мире, но мне она казалась роскошной, как королевская карета, я всегда в неё садилась предельно осторожно, до ужаса боясь случайно поцарапать или вымазать.
Карина включила свет в салоне и открыла пассажирскую дверь, я подошла и села в машину, дверь закрывать не стала – на улице было свежо, что ощущалось очень приятно после духоты квартиры. Мы посидели молча, потом Карина с мрачной иронией спросила, почти утвердительно:
– Про болячки свои рассказывала?
Я пожала плечами, как папа обычно делал – какая разница, что я скажу, от моего ответа всё равно ничего не зависит, она всё равно скажет то, что решила сказать, точно как мама. Карина усмехнулась и развела руками:
– Знаешь, она нас всю жизнь обвиняла в том, что у неё из-за родов здоровье испортилось. Мы ей здоровье угробили, всю молодость ей испортили, у неё из-за нас и волосы выпали, и седина, и зубы раскрошились, и институт она из-за нас не закончила, и на работу хорошую с детьми не берут. Как будто беременность – это какое-то обстоятельство непреодолимой силы, как метеорит она свалилась ей на голову, и от неё вообще ничего не зависело, раз – и ребёнок. Про предохранение она не слышала, про аборт тем более. Не хотела детей – не рожала бы.
– Так она хотела, – тихо вздохнула я, вспоминая те времена, когда она только вернулась из роддома с Антошей, она выглядела самым счастливым человеком в мире, чуть ли не облизывала его круглосуточно. А потом в какой-то момент он ей разонравился, я так и не поняла, почему это произошло.
– Она хотела – пусть сама за свои хотелки и расплачивается, мы здесь при чём? – фыркнула Карина. – Какое она имеет право нас обвинять в своих болячках? И вообще, это ещё большой вопрос, мы ли виноваты. У меня тоже плохие зубы, это генетика, и седина у меня, и волосы выпадают, и растяжки, и целлюлит – только мне винить в этом некого, я никого не рожала. Наивно считать, что в тридцать лет у тебя будет такое же здоровье, какое было в восемнадцать. И обвинять нас в том, что она не поступила в институт, тоже очень интересное решение – ты тоже не поступила, и что? Кого тебе обвинять? А я поступила, и что? Это сделало меня счастливой?
Она замолчала, я посидела молча какое-то время, потом посмотрела на неё и осторожно уточнила:
– Не сделало?
Карина усмехнулась и не ответила. Посмотрела на мою открытую дверь, спросила гораздо более мирным тоном:
– Хочешь, поедем куда-нибудь поедим нормально?
– Не, – я попыталась изобразить улыбку, качнула головой – есть я точно не хотела, у меня мамин суп до сих пор внутри кирпичом лежал. Сестра предложила:
– Кофе?
– Не хочу.
– А чего ты хочешь?
– Хочу волшебную ангельскую таблеточку, – я сказала это мечтательным безнадёжным голосом человека, который точно знает, что мечтать – это единственное, что он может. Карина протянула свою властную руку к бардачку, открыла и достала оттуда пачку таблеток:
– На.
Я замерла с раскрытым ртом, готовая взлететь от счастья, схватила коробочку и внимательно прочитала – точно, это они, те самые, ангельские. Перевела не верящий своему счастью взгляд на сестру и шёпотом спросила:
– Ты купила для меня таблетки?
Она поморщилась и вздохнула с жалостливой улыбкой:
– Я бы никогда не стала покупать тебе эту ерунду. Это твои, ты их в прошлый раз здесь забыла. Ситуация была один в один, ты не помнишь, что ли?
Я не помнила, мне было всё равно – я была счастлива, что они просто есть. Открыла коробку дрожащими руками, достала пустую пластину, чувствуя, как моя радость уменьшается по мере того, как пластина выдвигается из коробки, показывая пустые места для таблеток, ряд за рядом... И в последнем ряду всё-таки была одна таблетка, одна, но была! Я радостно прижала пачку к себе, сестра рассмеялась и строго напомнила:
