Она безмятежно улыбается и воркует:
— Уймись, Владик. Иначе посадят тебя.
Я не в состоянии оценить ее юмор и не выкупаю прикола, и она прищуривает зеленые, подведенные идеальными стрелками глаза:
— Соболев вызывает. Да. Прямо в воскресенье. Что же ты опять натворил, паршивый шакал?
***
Безучастно пялюсь на серые пейзажи, проплывающие за лобовым стеклом, на каждом ухабе страдаю от боли и утопаю в сотнях вопросов без ответов. Воспоминания о вчерашнем вечере обрываются на пронзительно-синем взгляде какой-то неземной посторонней девчонки. Сразу после стакана водки, которым я залил глубинное чувство вины перед ней.
— Приехали, — объявляет Энджи и, вытащив из бардачка косметичку, старательно малюет помадой опухшие губы. Вытряхиваюсь из машины и послушно жду ее под мелким дождем.
В районном ОВД я давно уже свой.
На учет меня поставили в двенадцать, еще при живом отце, когда я по-тупому попался на шоплифтинге. Папа тогда орал, как ненормальный и клялся, что собственноручно засунет мне этот копеечный шоколадный батончик в известное место.
Ну а в последний раз я серьезно накосячил в конце десятого класса. По весне в клубе выдалась особенно жаркая пора, и ко мне прибилась девчонка по имени Ульяна — скромная и тихая, заторможенная, будто больная. Мне скучно по жизни — наверное, голубая кровь дает о себе знать. Забив на предостережения Кнопки, я таскался с этой несчастной за ручку и даже пару раз целовал. Через неделю она призналась, что запала, а я честно ответил, что для любви не создан.
Кто же знал, что она наглотается таблеток и отойдет в лучший из миров.
Все закончилось относительно благополучно, потому что начальник нашего РОВД когда-то был матушкиным одноклассником. А ребята подтвердили, что Ульяна была странной, и я ничего плохого не делал.
Шаркая подошвами грязных вэнсов, волоку себя через сумрачный коридор, постучав, вваливаюсь в тесный прокуренный кабинет, и полковник Соболев, лысеющий мужик под сорокет, здоровается со мной за руку.
Приземляюсь на продавленный дерматиновый стул, Анжела, теребя ремешок сумки, просачивается следом, садится на край дежурной кушетки и лепечет:
— Привет, Сергей.
— Привет, Анжел, — он переводит на меня красные глаза и перестает быть лояльным: — Ну, Болховский, на этот раз ты точно залетел.
Я откидываюсь на скрипящую хлипкую спинку и вздыхаю:
— Вот черт. От кого?
Шутка не заходит.
— Статья сто десятая, до шести лет, — пристально смотрит на меня Соболев, Анжела ахает, а я дебильно лыблюсь, хотя тело свело судорогой:
— Я не в курсе чего-то? С вечера все были невредимы и не собирались накладывать на себя руки, а ночь я провел вот с этой прекрасной дамой.
Анжела кашляет и спешит вывернуться из неудобной ситуации:
— Сереж, это он так шутит. Но он и вправду всю ночь дома был. Могу принести записи с камер в подъезде и дать номер таксиста, тот тоже подтвердит.
— Да что случилось-то? — я уже не чую под собой пола и буквально ору. В висках стучит, а череп вот-вот треснет.
— Дина Морякова найдена мертвой. Выскочила прямо под колеса машины...
На мгновение за окном выключается день.
— Ч-чего?... К-кнопка?.. — я становлюсь долбаным заикой и мысленно продираюсь обратно во вчерашний вечер, но обнаруживаю там только завесу из алкогольных паров и сигаретного дыма.
...Кажется, она просила меня кому-то помочь. Кажется, я наорал, потому что был зол...
— Я ни черта не знаю. Мы дружили. Она ни на что не жаловалась. Я никогда ее не обижал!
Анжела тараторит что-то про решение вопроса, кладет на стол толстый бумажный конверт, и полковник быстро накрывает его папкой:
— Ладно, Анжел, можешь быть свободна. Ты, Болховский, тоже. Посмотрим, что да как, но ничего не могу обещать.
***
Глава 7. Влад
Кнопка, ответь мне, наивная дурочка, разве можно любить и быть искренним, когда тебя каждую секунду, каждый день никчемной жизни ржавчиной разъедает вина? Ее пятна ширятся, вгрызаются в душу и уже сожрали все светлое, что изначально там, кажется, все же было...
Тихая забитая Ульяна — не единственная, перед кем я смертельно виноват.
Родная мать умерла в муках, произведя на свет меня. И я бы с радостью поменялся с ней участью, если бы мог выбирать, но такая опция не предусмотрена программой.
Папа запомнился мне резким, хватким, немногословным. Мог отвесить хорошего леща, но старался обходиться мудрыми наставлениями. Много работал, с утра до ночи пропадал в своем офисе, но деньги вкладывал обратно в бизнес, и в роскоши мы не купались. Из транспорта у нас имелся черный японский внедорожник, а из недвиги — вот эта пятикомнатная квартира в элитном жилом комплексе и недостроенный коттедж, стены которого за три года успели покрыться плесенью. Я знаю: отец переживал из-за того, что Князь спивается, а я расту в обществе приходящих нянь, не способных заменить маму.
Он двенадцать лет держал траур, хотя женщин, желающих его окрутить, было предостаточно, но в один ужасный день привел в нашу берлогу Энджи и сказал, что это его девушка.
Стройная, зеленоглазая, улыбчивая, она сразила меня наповал. Отец говорил друзьям, что она из очень бедной семьи, поэтому знает цену деньгам и умеет рачительно ими распоряжаться. Что она честная и искренняя. И что с ней он уверенно смотрит в будущее.
При любом удобном случае Энджи заключала меня в объятия, тискала, трепала по волосам, восторженно разглядывала. Я млел от ее присутствия, ждал встречи, тянулся, как к солнцу. Еще бы: первая девчонка, которая любила меня и безнаказанно лапала... Если всмотреться в глубины моей тьмы, не зажмуриться, не отшатнуться и не обделаться от ужаса, станет заметна одна неприглядная деталь: возможно, я не был так уж сильно против, когда Анжела впервые меня... утешила.
Так что я виноват и перед отцом, точнее, перед его памятью. И мимо его запертого кабинета пролетаю пулей.
Иногда отец является мне в снах и напутствует — грозным голосом несет откровенную белиберду, но, проснувшись, я исполняю все, о чем он меня попросил: купил у строго определенной бабушки на рынке банку соленых огурцов и отдал друзьям Князя — местным алкашам, гонялся по пустырю за трехногой собакой, чтобы почесать ее за ухом, подарил Анжеле клей для вставной челюсти, и она устроила сцену. Кнопка справедливо прозвала меня поехавшим, но я верю, что так очищаюсь от скверны, а отец злится чуть меньше.
...Я настолько ошарашен известием о Кнопке, что, спотыкаясь, покорно плетусь за Анжелой к машине, сползаю в лифте на корточки и даже не помышляю смыться к Князю.
Если к вечеру Энджи решит надраться, меня ничто от нее не спасет, но подспудно я сам хочу вываляться в грязи.
Я не знаю, как осознать, как подступиться к шокирующему факту, что Кнопка завтра не раскроет с ноги хлипкую дверь клуба и не обрушит на меня очередную порцию едкого сарказма. Или не пройдется по моим внешке, стилю и моральному облику. Или не поделится яблоком...
Энджи отводит меня на кухню, кладет на стол таблетку, наполняет водой высокий стакан и встает слишком близко. Холодные ладони опускаются на мои онемевшие щеки, лишая возможности отвернуться.
— Та девочка ведь очень многое для тебя значила, Влад?
Ее взгляд транслирует до оскомины знакомые эмоции: понимание, скорбь, презрение, животный страх. Ее слабость действует как удушающий прием.
Я молчу. На этот вопрос нельзя отвечать «да». И страх в расширенных зрачках Энджи сменяется торжеством.
— Ладно. Я в спортзал, потом заскочу в салон по делам. Ты хреново выглядишь, поспи.
— Окей.
Машинально выполняю поставленную задачу: добираюсь до своей комнаты, заваливаюсь на кровать, но сна нет и в помине. Над головой плавно качается серый потолок с рядами погасших светильников, за окном сгущаются черные тучи.
На миг веки слипаются, и я вдруг отчетливо вижу Кнопку. Она во вчерашней мешковатой толстовке, рыжие волосы выбились из плена резинки и дыбом стоят на макушке. Пальцы с облупленными черным лаком крепко вцепились в рукав моей грязной «счастливой» футболки.
